Виктор Жирнов - Лучший тренер Европы

Коммунистическое воспитание повлияло отрицательно и на половую мораль Павлюкова, которую к двадцати годам он выдавил из себя по капле, по-чеховски. Его мама, Татьяна Степановна, в девичестве Кравцова, родилась и выросла в крымской деревне в потомственной крестьянской семье, поэтому пыталась добиться от него девственности до брака, обладая необычайным природным даром внушения. Его аномально сильная половая конституция, сделавшая мальчика в одиннадцать лет похожим на взрослого мужчину, мощно сопротивлялась навязанной стыдливости. В душе жило категорическое неприятие эротического аскетизма. Как за соломинку юный женолюб и страдалец ухватился за цитату Антона Павловича, что нужно по капле выдавливать из себя раба, не забывая и фразу Ленина, что нравственно все, что не мешает строительству коммунизма. Его любовь к женскому телу явно не мешала строить коммунизм, поэтому он строил его успешно и в качестве эротомана. Крайность требований матери, привела к другой крайности, которую можно было бы выразить словами: все женщины должны стать моими. Делу строительства коммунизма это никак не мешало. И он еще не догадывался и не задумывался никогда, как его эротический фундаментализм корежит его личную судьбу. Например, почему он не стал полковником, как остальные его сокурсники по Военному институту?

Глава 12. Одна из романтических историй, круто изменившая судьбу Степана Борисовича Павлюкова.

Курсант третьего курса Военного института физической культуры Степан Павлюков был выписан из военного госпиталя имени Соловьева за нарушение режима. Нарушение состояло в том, что не осталось ни одной медсестры в госпитале, с которой бы у него и его друга-красавца, курсанта артиллериста, Сергея Лазарева, не было бы интимной связи. Эти два выздоравливающих альфа самца шныряли по огромному зданию госпиталя и приставали к женщинам: в кинотеатре, библиотеке, бассейне, в процедурных кабинетах и в больничном парке. Два жгучих усатых брюнета, для одного пусть даже и большого госпиталя, было слишком много, поэтому полковник медицинской службы Махов решил: одного самого наглого удалить. Им оказался Павлюков, который после снятия гипса оказался активнее и динамичнее Сергея Лазарева, еще продолжающего передвигаться на костылях, с аппаратом Елизарова на простреленной ноге. Кроме того Сергей похожий как значительно улучшенная копия на своего однофамильца артиста Лазарева, не имел никаких комплексов и в своей красоте был абсолютно уверен. Это делало его немного ленивее в донжуанстве чем Павлюков, который переживал из-за едва заметной плеши на затылке. Друзья прощались в процедурном кабинете, запивая горе медицинским спиртом, которым их щедро оделила медсестра Марина. После первого тоста за курсантскую дружбу, они вдруг выяснили, что Марина является их общей боевой интимной подругой, это почему-то расстроило только Степана, который для ловеласа был слишком влюбчив. Выпили по второй, и раздосадованный Павлюков пожаловался другу, что ему надоели медсестры, ткачихи, водительницы трамваев и секретарши генералов, что сердце просит романов с обладательницами дипломов о высшем образовании, которые не посещают почему-то танцзалы Дома Офицеров. Артиллерист тут же дал наводку.

– Ищи в Эрмитаже! Особенно в Роденовском зале. «Вечная весна» и все такое! – Немного опьяневший физкультурник вылупил глаза на чудака-друга.

– Мне живые девушки нужны, а не каменные или написанные маслом! И откуда ты знаешь, что у них есть дипломы?

– Я тебе больше не налью! А пока слушай внимательно! Стоит девушка перед картиной Рубенса, к ней подходит красивый интеллигентный курсант, с одухотворенным лицом… Ты умеешь делать одухотворенное лицо или только губки бантиком складываешь?

– Ты что не помнишь, как к нам в палату зашел генерал медицинской службы и сказал обо мне: «Какое экспрессивное лицо! Настоящий Печорин!»

– Экспрессивное еще не значит одухотворенное. Ну ладно сойдет, подходит к ней курсант с экспрессивным лицом, смотрит проницательными глазами на картину и говорит: «Какая мощь! Какая… Ну, например, экспрессия! Какая кисть!» И у вас завязывается разговор, со всеми вытекающими последствиями!

Лицо Степана приняло мечтательное выражение, он видел видеоленту предполагаемой встречи с красавицей-интеллектуалкой, как на экране широкоформатного кинотеатра. Если бы он мог представить себе, как эта встреча изменит его судьбу!

Мокрым снегом кидался в лицо март, когда Павлюков зачастил в культурную эрмитажную самоволку. Его легендарная фигура после ранения и года госпиталя была так значительно подпорчена, что он однажды, моясь в институтском душе, подслушал, как один его сокурсник говорил другому курсанту, первокурснику: «Ты знаешь, какая фигура у него была до ранения!? Мы все завидовали!» Первокурсник отвечал: «Боже мой! Как можно искалечить человека. Правая рука высохла и стала как у ребенка, а бока покрылись жиром!» Шум воды не дал возможность услышать продолжения этой беседы. Степан начал героическую борьбу за восстановление статуса Дорифора, но, к сожалению, арсенал средств еще был весьма ограничен: зарядка, пробежки и резиновые амортизаторы, намотанные на кисть правой руки, так как даже двухкилограммовую гантель, пальцы, из-за травмы лучевого нерва, пока не держали. Он, правда, посещал еще и бассейн, но пока удавалось, теряя сознание от боли, проплывать не более 200метров за занятие. А пока он поехал на Невский к лучшему портному Ленинграда и подогнал шинель и китель так, что в форме выглядел как настоящий дореволюционный гвардеец. Его другу артиллеристу, увлекающемуся живописью, легко было советовать заводить знакомства в Эрмитаже, изображая из себя незаурядного ценителя художественных гениев. Павлюков разбирался в живописи и скульптуре, если не так как свинья в апельсинах, принимая во внимание его прошлое натурщика в Академии художеств, но все-таки достаточно поверхностно, поэтому он дал себе время на специальную подготовку. Он приходил в Эрмитаж, пристраивался к небольшим группкам художников, которых приводили преподаватели художественных учебных заведений, и бродил по залам вместе с ними, мотая на ус все услышанное. Художники сначала косились на чужеродное тело в военной форме, но потом привыкли к чудаку-любителю.

Однажды произошло следующее. Седой худощавый профессор в очках с золотой оправой помогал своим студентам лучше увидеть одну из роденовских скульптур. Вдруг он замолк и пристально посмотрел на курсанта.

– Степан! Вы здесь? Какими судьбами?

– Откуда Вы меня знаете?

– Разве я могу забыть такую натуру? Вы в Ленинграде учитесь? Почему не приходите к нам позировать? Товарищи, вы помните, я вам рассказывал, как выращивали натурщиков задолго до революции. Брали у крепостных хорошо сложенных детей, помещали их в специальном пансионате, где их растили атлетами: они бросали камни, бегали, занимались на трапециях, гребли, прыгали, делали специальную гимнастику. И приобретали внешний вид античных героев. А потом становились богатыми. А вот Степан Павлюков, выросший в военном гарнизоне на Крайнем Севере, пришел к нам в Академию подработать, и мы были поражены: такой натуры не было даже сто лет назад!