Константин Ковалев-Случевский - Модест Мусоргский. Повесть

Мусоргский во всем этом преуспел. Вышеперечисленными премудростями обладал вполне, и «честь гвардейского мундира» не была им запятнана ни в коей мере.

Но Модест Мусоргский в свои семнадцать лет обладал еще одним умением, еще одним навыком, выгодно отличавшим его от старших товарищей и сверстников: он играл на фортепиано. И не просто играл, а хорошо играл, и к тому же импровизировал.

Балы, танцы, вечеринки, пирушки не обходились без него. В компании он был незаменим. Во всяком дому – принят одним из первых.

Вскоре в полку даже стал образовываться небольшой кружок любителей музыки. Не один Модест имел музыкальное образование, хотя «школа» Герке принесла ему определенный авторитет. Среди офицеров были прекрасные вокалисты. Один из них – Орлов имел особенное пристрастие к маршам и прослыл поэтому «маршевым музыкантом».

Зачастую они не участвовали в пирушках и собирались вместе, чтобы помузицировать.

Иногда разгорались споры. Спорили Бог весть о чем. Многие из юношей еще были мало знакомы с историей музыки. Но каждый считал себя знатоком.

Пианист Николай Оболенский любил инструментальную музыку.

– Наши российские композиторы, – вдруг начинал он, – еще пока не создали ничего достойного ни в симфонии, ни в камерной музыке. Разве что с Глинки можно считать рождение нашего инструментального творчества.

– Вот уж тут ты не прав, – отвечал ему знаток романсов Григорий Демидов. – Ты и вовсе забыл, что были у нас такие композиторы, как Бортнянский, Козловский, Пашкевич, Фомин. Они жили давно, еще в екатерининскую эпоху. Но уже тогда сочиняли много интересного, из чего большинство нынче забыто.

– А я вот думаю, – вступал в разговор Модест, – Моцарт, и в первую очередь его «Дон Жуан», образец для нас и нашей музыки. Есть много приличного и у итальянцев.

– Отчего так категорично? – вопрошал Оболенский. – Разве «Руслан» да «Жизнь за царя» Глинки не есть наш образец? А «Русалка» Даргомыжского?

– Признаюсь, к стыду своему, я толком не имею представления об этой музыке.

– Вот тебе на! – вскричал Демидов. – А я думал, брат, что ты, можно сказать, наш лучший полковой музыкант, да еще и ученик Герке, дашь нам фору в знании русской музыки.

Модест сокрушенно покачал головой:

– Есть у меня такой пробел. Надо бы не столько много времени отдавать похождениям и пирушкам, а всерьез изучить и наш отечественный музыкальный театр, и музыку симфоническую.

– Стану первым сотрудником и сотоварищем тому, кто пожелает начать знакомство с русской музыкой – воскликнул друг Модеста Ванлярский.

– Я готов, – поддержал его Мусоргский.

– Мы с вами, – ответили товарищи.

Решено было посещать музыкальные салоны и вечера. Для начала побывать у самого Даргомыжского, с которым Ванлярский был знаком и в дом которого был вхож.

– Вот бы познакомиться с ним. Страшновато, правда. Ведь какая знаменитость! – говорил Модест.

– Даргомыжский не любит больших вечеров и светского общения. Знакомства заводит редко. Но попробуем, – сказал Ванлярский.

Однако прежде чем Мусоргскому довелось впервые побывать в гостях у Даргомыжского, произошло еще одно знакомство, определившее не только ближайшие годы его жизни, но и всю его судьбу.

Во 2-м Военно-сухопутном госпитале появился новый ординатор. Ученик Николая Николаевича Зинина – гения русской химической школы, академика, первого президента Русского физико-химического общества, – он целеустремленно занимался практической терапией и токсикологией, работал как патолог.

Зовут ординатора Александр Бородин. Но служащие госпиталя уважительно называют его по имени-отчеству – Александр Порфирьевич. Он хоть и молод, но к уважению «обязывает» его высокий рост, могучее телосложение, выдающее человека огромной физической силы. Привлекал он внимание и своей красивой, статной внешностью. Носил усы и был похож на былинного Алешу Поповича. Происхождение Бородина было необычным. Когда у князя Луки Степановича Гедианова, проживавшего в Петербурге, родился внебрачный сын, он решил записать его за своим камердинером Порфирием Бородиным. Так Саша Бородин оказался крепостным своего отца; впрочем, перед самой кончиной тот дал ему вольную.

Рос Саша у своей родной матери Авдотьи Константиновны Антоновой, слывшей красавицей. Средств, оставленных Лукой Степановичем, было достаточно, чтобы дать сыну хорошее образование. Еще в детстве мальчик говорил по-французски, по-немецки и по-английски. Музыка же была естественным дополнением к его домашним урокам. Очень любил он играть со своими друзьями на фортепиано. Занимался на флейте, самостоятельно освоил виолончель и даже сочинял для этих инструментов.

Но вместе с подобными увлечениями в его душе, а значит, и в его быту росла еще одна страсть, поглотившая затем добрую половину всех его жизненных сил.

Постепенно родные и знакомые стали замечать, как вся квартира наполнялась разными банками, стеклянными сосудами, заполненными химическими препаратами, порошками, разноцветными кристаллическими растворами. Весь дом пропах этими препаратами, и даже стали бояться пожара. А Сашу немного журили за увлечение.

И вот теперь он – известный химик, ординатор. И уже ничто не напоминает о былых проказах или незаслуженных наказаниях…

Бородин был практиком, все стремился вместить в свои могучие ладони, потрогать, проверить, ощутить. Потому работал много. Частенько оставался в госпитале после положенного времени. И от дежурств, которые происходили постоянно, никогда не отказывался.

В один из ненастных дней октября 1856 года Александр Бородин приступил к дежурству в госпитале, как обычно. Обход больных уже завершен, делать стало нечего, и он решил отдохнуть в дежурной комнате и поразмышлять о предстоящих опытах в домашней химической лаборатории.

К изумлению, ординатор обнаружил в дежурке офицера, который, явно скучая, почитывал газету.

– День добрый, – поздоровался Бородин. – Сегодня вы дежурите?

– Здравствуйте. Офицер лейб-гвардии Преображенского полка Модест Мусоргский, – представился гость. – Именно. Сегодня меня заслали в эту дыру.

– Бородин… Александр, – протянул ему руку ординатор.

– Будем знакомы.

– Так отчего же дыра, позвольте спросить?

– Я, конечно, выразился немного чересчур. Но согласитесь, ведь вы военный врач, и вам здесь подобает находиться. А я вот – боевой офицер. И что же: сижу тут, в дежурной, в госпитале, среди больных и немощных. Взвоешь, в самом деле. Вот она, служба гвардейца!

– Понимаю вас, – кивнул Бородин.

– На службе все однообразно. Скука. После службы – то же самое. Балы, танцы…