Евгений Сафронов - Экспедиция. Бабушки офлайн. Роман

Щеки Мишки на миг рдеют, как роза. Но только на миг – Стариков даже не успевает поймать этот момент на камеру.

– А если серьезно, то мне действительно грустно. Давно у нас не было такой дружной, сбитой и веселой команды. Я имею в виду не только наши экспедиции или поездки на Масленицу, но и посещение детских домов.

Стариков забывает о видеокамере, экран плывет куда-то в сторону, и затем он с сожалением обнаруживает, что целую минуту снимал половинку говорящей головы ИП. Лешка вспоминает одну из поездок в детский дом в Барышском районе, и уголки губ его морщит улыбка.

***

– Меня зовут Дана, мне четырнадцать, – говорит девочка, смотря на видеокамеру, закрепленную на трехногий штатив.

– Кем ты хочешь стать в будущем?

– Психологом. Мне очень хочется помогать людям – тем, кто в этом нуждается.

– А почему ты хочешь помогать? Наверное, потому, что тебе тоже помогали? – слышит Стариков свой голос, который звучит совсем по-чужому в комнатах с высоченными потолками.

Бывшая графская усадьба, в которой располагается детдом, все эти признаки давно ушедшей эпохи – гипсовая лепнина, камин, арочные проходы – обостряют чувства, заставляют оглядываться по сторонам в ожидании чуда: того и гляди в дверь, шурша подолами старинного платья, войдет сама графиня.

– Нет, – мотает головой девочка, и ее глаза наполняются слезами. – Мне мало кто помогал в жизни. Просто когда я вижу больного, обиженного или брошенного, мне их так жалко становится…

Дана держит в руках потертого и заштопанного-перештопанного Вадима – медведя, мягкую игрушку. Вадим – имя отца Даны. Ее мать лишили родительских прав, а отец год назад написал дочке «Вконтакте»: «Зови меня не папа, а Вадим Сергеевич». С тех пор они ни разу не списывались.

В Барышский детдом дружная экспедиционная компания приезжала, чтобы провести с ребятишками весь световой день: разучивали с ними народные игры, пели и записывали их рассказы на видео. Заснятое передавалось волонтерам, которые творили из этого двух-трехминутные видеоанкеты. Небольшие клипы помогали пристраивать детей в приемные семьи – в том числе детей сложных, больных и уже выросших в подростков с хмурыми лицами.

– Нам тут прикольно. В приемной семье я уже была, мне там не понравилось, я лучше в детдоме останусь, – говорит Лера, следующая героиня видеоанкеты, снятой Стариковым. – Кстати, я как только сюда приехала, мне сказали, что по ночам тут графиня по коридору ходит. Но нет, всё это враки…

– Ни фига не враки, – возражает пятиклассник Артем – взъерошенный и худой, будто воробей. – Я сам лично слышал – точно ходит.

Солидный, как маленький мужичок, Артем перекатывается по комнате, показывает, где его кровать и где висит расписание дежурных. Каждая комната в Барышском детдоме называется «семья», туда стараются поместить братьев или сестер, а воспитателей, прикрепленных к конкретной комнате, меняют очень редко – чтобы дети привыкли к семейному постоянству.

Стариков вглядывается в заляпанный экранчик камеры, и постепенно до него снова начинает доходить смысл сказанного Шаховым.

***

– Ты чего – заснул, что ли? – картавя, шепчет ему из-за плеча Танька. – Шахчика чего не снимаешь?

Лешка поспешно поправляет видеокамеру.

– В этом году едем в Астрадамовку, Сурский район. Отличное село, мы там записывали в 1982 году, – говорит ИП.

– У Шахчика все села – отличные! – радостно хихикает Родина. И ее смех развеивает печаль Старикова.

– Ну, теперь настала очередь сногсшибательной пиесы нашего дорогого московского друга…

– Ну что вы, Иван Петрович, заладили: «московского-московского», я туда, может, не надолго, возьму да и вернусь скоро. У меня и квартира тут осталась, и жена… – щеки Мишки снова розовеют. В голосе его нет обиды, он вообще редко на кого обижается.

– Давай, давай, не томи, презентуй свою пиесу, – улыбается Шахчик и задумчиво подпирает кулаком бороду.

Стариков еще на пару секунд задерживает объектив на ИП и почему-то ему чудятся поющие бабушки, которыми кто-то пытается дирижировать, и что-то другое, грустное, – оставленное у Шахова дома, в семье.

– Итак, пиеса! – объявляет Сланцев (некоторые фрагменты он сопровождает легким подтренькиванием на домре). – Действующих лиц называть не буду, так как они, скаламбурим, налицо – почти все, так сказать, перед нами.

Он зачитывает предисловие и характеристику персонажей. И в 417-й раздается смех – улыбаются все, за исключением студентов-первокурсников. Само содержание пьесы – феерическое, сюрреалистическое, полное намеков и полунамеков на реальные ситуации – смешно только для своих. Со Сланцевым по числу экспедиционных поездок мог конкурировать лишь ИП. Поэтому Мишкины характеристики бьют не в глаз, а прямо в зрачок.

« Шахов : Давайте подумаем, ничего не забыли?

Стариков : Да вроде всё, Иван Петрович.

Шахов : Кипятильники взяли?

Белорукова : Взяли, Иван Петрович.

Шахов : Плитки взяли?

Тонков : Взяли, Иван Петрович.

Шахов : Чайники взяли?

Все (хором): Да взяли, елки-моталки, Иван Петрович!

Шахов : Смотрите, не возьмете чайники, я там вас заставлю покупать резиновые сапоги. Был у нас в прошлой экспедиции случай…».

В 417-й снова раздается смех, гремят чайными ложками, шуршат обертками от конфет. Затем начинается игра в «Мафию». И над всем этим витает терпкий запах старых вещей, никому не нужных артефактов, запах записанных и еще не зафиксированных фольклорных текстов – фрагментов живой жизни и судеб тех, с кем предстояло встретиться в очередной экспедиции.

Мерный стук колес поездов и далекие переговоры вокзальных рабочих раньше никогда не мешали ей спать. В Чапаевск она переехала из Бугульмы лет шесть назад. Может быть, и не красавица, но точно – атеистка, «спортсменка и комсомолка», как говорил товарищ Саахов из известного фильма про фольклориста Шурика.

На новом месте она буквально за два дня устроилась работать библиотекарем, а Вальку отправила в первый класс. Он у нее был второй. Первый сын умер совсем маленьким, и говорить об этом Марина не любила.

– Сегодня, Витьк, представляешь: собираю Вальку в школу, начала головку ему причесывать, а там… – вспоминает она вечерний разговор с мужем и чувствует, как снова холодеют под одеялом руки, тяжелеют и наливаются свинцом ноги. – Нащупала у него в волосах что-то жесткое, как горох. Господи!..

– Да что, что там у него такое? – смуглое лицо мужа испуганно морщится. Он на четверть, а может, и наполовину – цыган. Мать – то ли еврейка, то ли армянка. В общем, жгучая смесь, а результат – не очень. Она про себя его считала трусом и неженкой. Но любила его искренне.