Наталья Прокофьева - Визитер

Теперь ни на что другое у меня почти не оставалось времени. Я стал раздражаться на отвлекающие от работы звонки, с большинством приятелей почти раззнакомился, да и они потеряли ко мне интерес с тех пор, как я перестал быть для них редактором, работодателем и собутыльником. К счастью, великая любовь обходила меня стороной, я не встретил женщины, на которой хотел бы жениться, а временные подружки возникали и исчезали, не отнимая много времени и не оставляя в сердце следа.

С публикациями мне не везло. Я не ждал быстрого успеха, понимая, что так не бывает, но хронические неудачи, продолжавшиеся уже более двух лет, раздражали, временами я ощущал в себе мизантропа, копящего обиды на мир и людей, А обиды начинающий и никому не известный автор собирает корзинами, как опята в сезон. Рассказы, которые я посылал в журналы, оставлялись без внимания, я предполагал, что их просто никто не читал. Редактор издательства, куда я самолично завез повесть, сообщил, что с нераскрученными авторами они стараются дел не иметь, это коммерчески себя не оправдывает, но все-таки рукопись предложил оставить, а через две недели выяснилось, что он ее потерял. Я поторопился предложить, что привезу другой экземпляр. В ответ услышал небрежное: «Завезите при случае, если меня не будет, оставьте у секретаря». Разговор был телефонный, а по телефону такие слова произносятся легко.

По мере накапливания неудач, менялось и отношение окружающих. Люди, которые еще недавно были приветливы, и даже чрезмерно, теперь на ходу бросали: «Как дела?» и торопливо пробегали мимо, словно опасаясь, что я действительно начну рассказывать о своих делах.

В последнее время у меня появилась еще и своеобразная мания – я стал бояться, что умру раньше, чем добьюсь признания, и это сделает мои усилия и жертвы бесполезными. В такие минуты хотелось за неимением камина выбросить все написанное в мусоропровод и вернуться к прежней беззаботной жизни, но отказаться от того счастья и тех мук, которые я испытывал, пробираясь через тернии сюжета и роясь в грудах слов, чтобы найти наиболее адекватные моим мыслям и ощущениям, я уже не мог. По сравнению с этим, участь редактора рекламного агентства казалась жалкой и скучной, как позавчерашний хлеб. К тому же, несмотря на все обиды и сомнения, я был уверен, что рано или поздно моя звезда выведет меня к сияющим вершинам успеха.

На жизнь я зарабатывал тем, что продолжал время от времени сочинять рекламные сценарии. Правда, с новым редактором, пришедшим на мое место, приходилось делиться, отдавая ему половину гонорара. Я не спорил, хотя мне в свое время такое и в голову не приходило, но времена меняются. Тех денег, что я получал за сценарий, хватало на месяц, а то и больше безбедной жизни. К сожалению, заказы не были регулярными – то сразу три привалит, а потом долгое время ни одного. Сейчас как раз было то самое долгое время.

Между тем голод все настойчивее давал о себе знать. В холодильник и заглядывать было бесполезно, последние два яйца я доел вчера вечером. Знал я, правда, одно место, где и накормят, и обогреют, а если повезет, то и рюмку нальют – отчий дом. Но для этого предстояло одеваться, ехать на трамвае, а потом и на автобусе на другой конец города, а проделывать это все было лень. Главное же, эти ужины обычно сопровождались вопросами, отвечать на которые не хотелось, и просто было затруднительно, и намеками на то, что пора, наконец, бросать графоманствовать и приниматься за какое-нибудь серьезное дело. В пример ставились мой одноклассник Володя Бордин, который создал свою компьютерную фирму, или Оля Носова, работающая в престижной турфирме. Я ничего не имел ни против Володи, ни против Оли, но мое писательское самолюбие, и без того исколотое неудачами, страдало, тем более что возразить было нечего. За три года мне удалось напечатать всего два рассказа во второстепенных журналах, в издательстве без движения лежала повесть, в театре, куда я отнес пьесу, никак не удосуживались ее прочитать. Я пытался утешить себя тем, что такова судьба многих великих, чьи автографы после смерти стоят сотни тысячи, но утешение было слабым, потому что после смерти тот бифштекс, которого мне хотелось сегодня, терял всякий смысл, и это наводило на мысль о несовершенстве мирозданья.

Вспомнив утреннего гостя и снова ощутив реальность его визита, я подумал: «А ведь ничего конкретного не предлагал, стервец. Интересно, что он подразумевал, говоря о благосостоянии? Может быть, на благосостояние стоило бы и согласиться, а то вдруг заказов больше не будет? Но о чем я думаю, ведь я уже решил, что не было его, морок это, или сон. Ладно, надо собираться и ехать. Мама попилит-попилит, но накормит, и денег, наверное, даст».

ххх

Но судьба не назначила мне в тот вечер повидать родителей. Я уже переоделся и завязывал шнурки на ботинках, когда позвонила Дашка.

– Привет, – сказала она тонким от волнения голосом. – У меня забойные новости. Я тут недалеко от тебя обретаюсь. Может, выйдешь?

– Постоим у калитки? Не могу, спина опять болит, – сам удивляясь, почему именно спина и почему опять, соврал я. – Может, лучше ты зайдешь? Кстати, купи что-нибудь поесть. И бутылку, водка боль хорошо снимает. Дверь закрывать не буду. Деньги на той неделе отдам, когда за сценарий получу.

– Забей, блин, на деньги. Я мигом.

Быстро переодевшись в домашние джинсы и толстовку, я прилег на диван. Минут через двадцать на пороге появилось довольно хорошенькое белокурое восемнадцатилетнее существо, одетое в высоченные сапоги, крошечную юбчонку и куртку до пояса. Я взял из ее рук пакет и попробовал на вес. Судя по тяжести, ужин нам предстоял приличный.

Снимая куртку, Дашка рассказывала:

– Представляешь, захожу я сегодня к Лидии с почтой, реально, а у нее в кабинете сам Анатолий Петрович гужуется, и толковище идет о твоей пьесе. Типа круто, правда?

«Типа круто» – это выше моего понимания, но начало рассказа предвещало, возможно, любопытное продолжение, и я не стал ее тормозить.

– Короче. Он спрашивает, почему она не дала ему до сих пор прочитать пьесу этого, как его, так и сказал, блин, Александра Травина. А она отвечает: «не думаю, чтобы она Вас заинтересовала», в том смысле, что забейте, мол, не нее. – Дашка сделала театральную паузу.

– Ну и что?

– А он говорит, хочу, мол, посмотреть, и все тут, мне говорили, что из нее что-то можно сделать. Она пожала плечами, достала из стола и отдала.

– И все?

– Ну да. Он упадет на твою пьесу, сто пудов!

Я представил, как известный в нашем городе режиссер, респектабельный Анатолий Петрович Замыслов, раздувшись до необъятных размеров, падает на мою пьесу и развеселился.

То, что рассказала Дашка, еще ничего не значило, прочитать не значит принять, но все-таки что-то сдвинулось с места. Появилась надежда – верный спутник неудачников. И я уже представлял себе, как, приехав в отчий дом, небрежно скажу, как бы между прочим, выбрав удобный момент: «Да, кстати, мою пьесу ставят. Конечно, сам Анатолий Петрович».