Валерий Киселев - Осколки памяти. Рассказы

Да что там говорить, когда он и ложки-то наловчился отливать! Мастер – на любое дело, все у него выходило так ладно, как будто само собой и делалось. А весной он такие драники из гнилой картошки на куске ржавого железа пёк, что ротный не побрезговал попробовать, и даже полковой врач.

«Конечно, от пули он не защитит, – думал Сережа, – но и зря пропасть не даст».

Уважали дядю Васю, но однажды потешалась над ним вся рота целую неделю. Кто-то умный придумал вести переписку с тыловыми девчатами, и вот Спирин, из их взвода боец, парень был из Ивановской области, написал на текстильную фабрику, что, дескать, бойцы немцев бьют, но во время затишья скука. Курить надоедает, сказки все пересказали вдоль и поперек, газеты прочитываем от корки до корки, короче – надобно стахановок, и всей роты фамилии на фабрику и послал. Когда с тыла посыпались письма, все были озадачены, но особенно дядя Вася. Писала ему семнадцатилетняя девушка Валя: «Товарищ боец! Будем знакомы и впредь писать друг другу письма». Дядя Вася фыркал в усы не один день: дома у него своих две таких остались, как он говорил, мокрощёлки, и ему, сорокалетнему мужику семнадцатилетняя: «Будем знакомы!»

Многие бойцы тогда начали вести переписку, хвалились друг перед дружкой

фотокарточками, иные читали письма от тыловых заочных подруг вслух, бывало, что и ответы сочиняли, чуть ли не всем взводом.

Сереже Кислякову никто не писал. В роту он прибыл, когда переписка была в

разгаре, да и что писать, просто не умел. Девчонки до войны по младости лет он завести не успел, в войну же было и вовсе не до них. И на танцах-то был всего один раз, когда в дивизию приезжал бас Сергей Балашов, давал концерт. Тогда их батальон приводили на поляну. Настолько непривычно было слушать оркестр и видеть людей в штатском, что потом все целый день ходили, как блаженные и улыбались, сами, не зная чему. Тогда и станцевал Сережа в первый раз в жизни, в паре с Антошей Савченко. Грустно было думать, что начинается молодость, а у них она будет на войне, и доведется ли хотя бы поцеловаться с кем-нибудь…

Оглядываясь назад, Сережа сам на себя удивлялся: как он повзрослел за эти два года войны. А был-то – пацан совсем, школьник, хотя и с ворошиловским значком. Набрался и просто житейского опыта: научился быстро резать мороженый хлеб, защищать ноги от холода, подкладывая в сапоги рубленую солому, укрываться от дождя, солнца и мороза, пользоваться одной шинелью, как периной, одеялом и подушкой, спать на противогазе и винтовке, быстро маскироваться, отстирывать грязные портянки, зашивать порвавшееся обмундирование, внимательно стоять на посту, когда твои товарища отдыхают.

Сколько раз он удивлялся: как умеет русский человек мгновенно приспосабливаться к любым условиям. Бывало, в запасном полку, где-нибудь час постоят, даже в зимнем поле – и уже обжились, почти как дома. Сколько раз было, что выведут роту куда-нибудь в лес на ночь, взводный скомандует: « Первое отделение – расчищать площадку для костра, второе – дрова заготавливать, третье – лапник». Каждый знал свое дело четко, работали без суеты, но быстро, и через полчаса все уже сидят на расчищенной от снега площадке у огонька, сушат портянки, греют спины. А ведь до этого – посмотришь на мрачный заснеженный лес – жутко, и как здесь ночь прокоротать! Весной закапывались и в грязь, и бывал тот окоп, политый своим потом, родней домашней печки, когда просидишь в нем часа два и обживешься, и как жаль бывает из него уходить…

– Становись! Заправиться! Оружие и снаряжение – к осмотру! – понеслись над полем команды.

Все закряхтели, с усилием отрываясь от земли, жадно докуривали бычки.

– Барсов! Опять спит! Растолкать его быстро»! – приказал младший лейтенант Ворошилов, – Опять последние из-за него строимся.

Рядовой Барсов, здоровенный толстяк, на которого все удивлялись – с чего это он в такую пору раздобрел и никак не худеет, имел обыкновение укладываться похрапеть при первой возможности и при этом никогда не выбирал места – снег ли, пыльная обочина, а то и грязь. Зимой, рассказывали, и на убитом немце ночёвывал. Был он до того широк в талии, что зимой один ремень на телогрейку на нем не сходился, и немало было любопытных, что подходили и спрашивали: « Это на тебе два ремня, парень?» Он действительно, зацепив пряжками, носил на пузе два ремня. Командиры от него отступились, даже полковые: « Все равно в бой, а там, глядишь, и ухлопают этого чудака».

– Комбат идет! – пронеслось по рядам, и строй замер.

Барсов, однако, был уже в строю: подниматься и отряхиваться он наловчился так же быстро, как и засыпать в любом положении.

Капитан Тарусин, обходя строй батальона, остановился напротив третьего взвода.

– А это что? Командир взвода! – Тарусин, не находя слов от удивления, смотрел на маленького бойца-казаха, обутого в… валенки.

Боец начал что-то быстро лопотать по-своему. Стоявший рядом другой его землячок, такой же раскосый парнишка, с трудом подбирая слова, перевел:

– Валенка надел – ботинка хреновая…

Последнее слово перевода боец сказал, нимало не смущаясь, на эту же букву, но качественно точнее, и Тарусин совсем обомлел. Взвод сдержанно хохотал, а эти двое казахов смотрели на него детскими глазами и Тарусин не сразу понял, что это не хулиганская выходка, а просто низкая квалификация переводчика-самоучки.

– Товарищ капитан, – подошел командир взвода, – Он ноги натер в сапогах, пришлось валенки найти. Я ротному докладывал.

– Да, но ведь июль же месяц на дворе! А ну как в плен таким попадет! Чего потом немцы раструбят: « У русских сапог уже нет, в валенках летом воюют!» Впрочем, – махнул рукой Тарусин. – Пусть идет так. – «Может быть, парню скоро и не понадобятся сапоги», – и от этой нехорошей мысли стало тошно.

В батальоне у него едва ли не треть были призывники из Средней Азии. Работать с ними было потяжелее, чем с русскими или с украинцами, и не только из-за незнания языка, но Тарусин давно привык к этому и воспринимал странных азиатов как неизбежность на этой войне.

В конце зимы, когда к нему в батальон прислали много узбеков и казахов, сначала потери среди них были большие. Если, бывало, случайной пулей или миной убьет кого-нибудь, по траншее сбегаются к нему земляки и ну вокруг лопотать и крутиться, забыв о маскировке, немец туда еще пару мин. Пока не огляделись да не пообтерлись на передовой, немало пришлось ними Тарусину горюшка хлебнуть. Одного такого «воина» выкрала немецкая разведка, и ладно бы с передовой ячейки, а то ведь где взяли: получил на кухне котелок перловки, побрел, видно на радостях, не в свою роту, а куда-то в сторону, и угодил прямо на немецких разведчиков. Тарусину тогда за исчезновение боевой единицы дали трое суток ареста, хотя боец этот вернулся на следующий же день и с тем же котелком. Только вместо перловки в котелке была гречневая каша – дескать « у нас лучше кормят», и записка: «Нам не язык, и вам не воин». Действительно, что он мог знать, какие там военные тайны, в лучшем случае – сколько его земляков во взводе. Казахи после этого случая, чтобы утешить командира, приготовили бешбармак, из лошади, убитой шальным снарядом в этот день, как по заказу.