Евгения Евтушенко - И невозможное возможно. Маленькие повести и рассказы

Только под утро вернулся домой. Прошел, не раздеваясь, в гостиную. Сел в кресло. Тупая боль в сердце не проходила.

Встревоженная жена, прождавшая его всю ночь, увидела почерневшее, постаревшее лицо Петра Ивановича.

– Что случилось? Почему не позвонил? Я так волновалась! Она ждала ответа.

Петр Иванович молчал.

Поняла, что ему очень плохо.

– Слава Богу, что живой. Сейчас примешь ванну, станет легче, – заботливо говорила она, пытаясь помочь ему. Было слышно, как с шумом полилась вода.

Из его головы не выходило: «А ее нет!».

Мария Федоровна молча вернулась в гостиную. Поняла: произошла какая-то трагедия. Расстался с любовницей? Спасительная мысль озарила ее.

Он, по-прежнему одетый, сидел в кресле.

– Петя, да что же случилось? – взволнованно спросила еще раз, и не сразу узнала его хриплый голос.

– Сегодня в Домодедово был теракт.

– Да, я слышала в новостях. Это ужасно.

Она внимательно смотрела на него.

Слышно было, как ванна наполняется водой.

Тоскливое: «А ее уже нет!» не выходило из головы.

– Погибло много людей.

Жена напряженно ждала продолжения.

И, как гром среди ясного неба: – Среди погибших мать моего сына.

Как!!!

Она охнула, закрыла лицо руками, молча ушла в свою комнату.

Там было тихо. Эта тишина нескончаемо давила на него, но он не смел зайти к жене. Ушел в кабинет, где, не раздеваясь и не двигаясь, просидел несколько часов.

Ванна давно наполнилась. Хорошо, что сын, припозднившийся со свидания, успел закрыть кран. Заметил про себя – «Стареют родители!», ушел к себе.

В кабинет вошла жена, и осипшим голосом, не глядя ему в глаза, спросила: – Сколько же лет твоему сыну?

– Три.

Она вспомнила ту девушку в белом у Колоннады в Карловых Варах.

Так это она!.. А вслух спросила: – У него есть другой отец?

– Нет. Я у него один. Мой сын-француз.

Больное сердце Марии Федоровны ухнуло в пятки, забилось мелкой дрожью. Остановилось. В этот миг она хотела умереть, чтобы не страдать так. Потом почувствовала, как кровь начала медленно и тяжело ударяться в сердце. «Надо жить» – решила она.

Обида сдавила горло, душила. Но потом появилось чувство жалости к нему и сострадания. «Надо помочь, успокоить».

Ее молчание отдавалось пронзающей болью в его груди. Он ждал приговора.

– И ты хотел бы… – он услышал ее удушливый шепот.

Она не успела договорить. Он прервал ее тихим, но твердо, прозвучавшим голосом.

– Да, очень… Если только сможешь простить меня.

Мария Федоровна тяжело вздохнула. Слез не было. Немигающим взгляд устремлен в пол. Еще больше вжалась в кресло. Тело срослось с ним. Ее как бы не существовало.

В голове пронеслось: он же ее любил. Она помнит, знает, как он любил ее – преданно и безоглядно.

В ее жизни с ним было так много хорошего, пережито так много тяжелого, связавшего их неразрывно и навсегда.

Беда, радость у них была всегда на двоих. Мария Федоровна не могла уничтожить эту любовь. Она любит его до сих пор. И должна разделить с ним его беду, его ношу. Да, это испытание. Но я должна найти силы принять его.

– Это мы решим вместе, – собравшись, тихо сказала она.

Петр Иванович услышал от жены, то, что очень ждал. На что надеялся.

Едва оправившись от постигшей утраты, он вылетел в Париж.

Там ему пришлось преодолеть много препятствий.

Он выдержал и это испытание. Представил суду веские доказательства своего отцовства.

Его признали отцом ребенка.

Мать Жозефины не возражала против приезда маленького Жан-Пьера в Москву. Возраст и здоровье не позволяли ей заниматься ребенком во Франции. Была уверена, что Петр Иванович с Жан-Пьером будут навещать ее.

Свой долг перед Жози он выполнил.

Когда в московском аэропорту приземлился самолет из Парижа, Петра Ивановича с Жан—Пьером встречала улыбающаяся, красивая женщина – его жена.

Мария Федоровна держала в руках большую игрушку. Мягкого, доброго мишку.

Ее большое, любящее сердце приняло Жан-Пьера.

Теперь она стала ему матерью.

В то раннее и хмурое мартовское утро меня пробудил резкий телефонный звонок. «Кто это в такую рань?» – с тревогой подумала я, и быстро, с еще закрытыми глазами, вскочила с постели в попытке поскорее нащупать мобильник на тумбочке. На месте его не оказалось. Пришлось открыть глаза, и окончательно проснуться.

В предрассветных сумерках часы показывали начало шестого. Что-то случилось. Испуг покрыл меня испариной. Мобильник не утихал. Доносившийся из него голос Джо Дассена звучал уже трагически. Я отчаянно продолжала шарить под кроватью. Мобильник оказался в кармане халата.

Звонила Валя, внучка моей соседки, что жила через стенку. Ее низкий, хрипловатый голос я узнала сразу.

– Умерла бабушка. Ночью. Мне только что позвонили из хосписа.

Я ощутила, как от телефона вдруг повеяло холодом.

– Срочно нужны деньги на кремацию, а у меня нет. Муж в командировке, вернется только через два дня.

На мои расспросы Валя уже с плохо скрываемым раздражением повторила, что деньги ей нужны именно сейчас, и много, не меньше тридцати тысяч. Деньги немалые, но она почему-то считала, что я смогу дать ей их немедленно. Нетерпеливо ждала моего ответа.

Я растерялась. Остолбенела. Не сразу дошло, что наша соседка умерла, а Валя, ее внучка, просит деньги на похороны.

– Понимаете, у бабушки денег на книжке совсем не осталось. Мне пришлось даже добавлять, когда ее клали в хоспис, – уже спокойнее продолжала она.

– Как же, конечно, помогу, – ответила я. – А бабушкины деньги тебе должны вернуть, она ведь даже суток там не пробыла.

– Я подъеду к вам часа через два (Валя жила отдельно от бабушки). И прекратила разговор.

Я медленно присела на подвернувшийся стул. Понимала, что похороны – дело святое, не помочь – нельзя. Но в доме такой суммы не было. Прошли те времена, когда в подобных случаях деньгами помогали соседи. Но из прежних жильцов уж никого и не осталось. А новые – даже не здороваются. Все теперь друг другу чужие. Не соседи, а «рядом проживающие».

Придется ждать открытия Сбербанка.

Раздавленная неприятным известием, бессильно погрузилась в кресло. Меня потрясывало. Знала, что соседка обречена, и все равно известие о ее кончине было для меня неожиданным. Невольно нахлынули мысли о скоротечности и собственной жизни.

Долго сидела в кресле, уставившись перед собой. Душу наполняла опустошенность. Из другой комнаты, вышел, позевывая, заспанный сын, тоже разбуженный ранним звонком.

– Что случилось?

Я отмахнулась, – Иди, досыпай, еще рано совсем.

Нине Ивановне, моей соседке, было семьдесят пять. Но на бабушку она не походила. Работу оставила не так давно. И пенсионеркой была очень активной.