Андрей Бинев - Расщепление ядра

Даниил почти целый год проработал грузчиком на комбинате отца. Именно столько ему оставалось до призыва. Научился лихо рулить автокаром и пить водку наотмашь.

Учительница литературы, классный руководитель, дородная, северная, полногрудая русская красавица Елена Михайловна Барова с раздражением говорила, что Любавин юный циник и неисправимый хитрец. Он же часто ловил на себе ее и смущенный, и насмешливый и, как ему, должно быть, небезосновательно казалось, вожделенный взгляд. Он был красив и статен не по возрасту, умен и чуток к вниманию окружающих его людей, когда что-либо вдруг касалось его самого, явно или исподтишка. В нем, в его характере очень рано проявилось то подлинно мужское, которое чаще всего так и не приходит к большей части мужчин. Иной раз он поражал класс неожиданной оценкой какого-либо рутинного определения из школьного учебника литературы, истории или обществоведения. Однако, вызвав довольный шум класса и возмутив учителя своими резкими и точными высказываниями, Любавин вдруг умолкал, не позволяя втянуть себя в общий спор. Его категоричные фразы, порой, в крайней степени циничные замечания повисали в воздухе и, несмотря на страстные, а иногда и растерянные попытки учителя потребовать объяснений, продолжали свободно парить в воздухе. Получалось, его слово оказывалось последним. То был рассчитанный, даже бесчестный, запрещенный прием.

Он называл это «словом мертвеца». Умер, сказав, и не слышит ответа.

Это было одно из немногого, что выделяло его из общей массы одноклассников, но до такой степени решительно и принципиально, что все остальное сходство уже не имело никакого значения.

Его единственная подруга, из параллельного класса, Нина Дерябова уехала в Москву, в медицинский. Перед самым его призывом вся заплаканная вернулась в город, с растущим пузиком. Отца этого пузика, как она созналась, не помнит. Все случилось в общежитии, на общей студенческой попойке. Пришлось уйти из института, так как в общежитии для матерей-одиночек мест нет и не будет. Зарабатывать нечего и негде. Попыталась устроиться нянькой в столичную горбольницу, но там, профессионально почуяв неладное, отказали. Вот и вернулась. Избавляться от плода поздно, к тому же и страшно.

Даниил Любавин уже через полмесяца был забрит в «антисоветскую армию». Но не на границу (оттуда наниматели к ним в райцентр не приезжали), а на Кавказ, в десантные войска. Крепкий, дескать, здоровенный, зрение хорошее, самбо когда-то занимался, боксом, даже плавать умеет в любую погоду, хоть в проруби. Подходит по всем параметрам.

Рубашка на его личной колоде вновь оказалась довольно скучной. Ничему особенному их там не учили, а по первому полугодию даже морили голодом и бессонницей. Старослужащие считали своим долгом перед Родиной доставить молодым как можно больше неприятностей и боли. У них это получалось.

Через полгода их вдруг все же стали чему-то учить. Угрюмый прапорщик, похожий на подкопченного матерого вепря, мрачно осмотрел истощенную роту вчерашних новобранцев, словно, увидел их впервые, и рыкнул сквозь крупные, желтые зубищи:

– Доходяги, мать вашу!

Это прозвучало так же, как если бы он назвал их предателями или, по крайней мере, лентяями. И началась дрессура.

Прыгали, дрались, зубрили до тошноты уставы, ходили в караулы, «дневали» у тумбочек, у знамени части. В следующие полгода Даниила скоренько обучили шоферскому занятию и сразу посадили за руль зеленого УАЗа. Он стал возить офицеров – куда следует и куда не следует. Иногда их жен, тещ и матерей. Зато высыпался и отъедался. От стрельб, спортивной беготни и драк был освобожден. Однажды в часть приехала какая-то московская проверка, возглавляемая злющим генералом. Личный состав сначала прогнали мимо него нервным строем, потом выстроили на огромном плацу и он, небольшой, усатый, яростный, покрыл всех площадным матом и приказал срочно погрузить на военно-транспортные самолеты и скинуть на выживание в горах.

Даниил Любавин попытался было напомнить непосредственному командиру, что он уже давно шоферит при штабе, но командир, перепуганный генералом куда больше, чем, если бы увидел вблизи противника, заорал, что рядовой Любавин трус и что он покажет всем этим шоферам и кашеварам, что значит бой и враг. Любавина сбросили в первой же партии прямо на крышу крестьянской сакли.

В последний момент, перед самым приземлением, кто-то из десантируемых однополчан погасил своим неуправляемым телом купол его парашюта, и Даниил камнем влетел в дом, пробив черепичную крышу. Не будь ее, жизнь солдата Любавина тут же бы и оборвалась. Обошлось, однако, сломанной в голени ногой и десятью рваными ранами на теле, шее и голове. Пострадало и лицо. Так у него на всю жизнь и остался под губой, на подбородке, кривой белый шрамик.

В этой сакле он провел все учения и маневры. Ему поставили шину, три дня сбивали подскочившую до роковых величин температуру, зашивали плечо, живот и шею, причем, не свои врачи, а местный лекарь-чеченец.

За боевые ранения на коротких кавказских маневрах Любавин неожиданно получил боевую медаль и отпуск.

Встречала его, героя и парашютиста, молодая мать Нина Дерябова и ее ничейный сынишка – очень смуглый, кучерявый бутуз, нареченный Иваном. Стало понятно, кого именно не запомнила на той студенческой вечеринке Нинка. Одноклассницы хихикали, мать с отцом краснели, а Даниилу мальчишка очень даже понравился. Он заявил дома, что женится на Нине, усыновит ее негритенка и даже даст ему свою фамилию и отчество. Мать всплеснула руками, а отец все также невозмутимо молвил, что это его личное дело и мальчонка имеет те же права в жизни, как и любой другой. А что до цвета кожи, то это дело плёвое, потому что «внутренность важнее внешности», а она у всех одного цвета и вида. Если внутри ты гнилой, то будь хоть белее снега, все равно ты шаврик. Шавриком он по старинке называл того, кто по своей сути законченный негодяй.

Свадьбу решили сыграть по возвращении со службы.

Оставшееся время Любавин так и рулил на командирском УАЗе. Больше его ни на какие сакли не сбрасывали, выживать в кавказских горах не учили. Менее чем через полгода после его демобилизации в тех же местах уже полыхала Первая чеченская война. Она вползала медленно, ее чувствовали заранее, за годы до того, но объявилась она во всей своей чудовищности все же через пять с половиной месяцев после демобилизации Даниилова призыва.

Сразу по возвращении сыграли свадьбу. Нина стала Любавиной, а ее темнокожий, кудрявый, кареглазый Ванька к тому же еще и приобрел отчество Даниилович. Новый сибиряк – Иван Даниилович Любавин. Это сказал отец, внимательно разглядывая названного внучка.