Павел Макаров - Партия в любовь. Повести и рассказы

Вы должны понять, что седьмой класс, подростковый возраст, – это такой момент во взрослении мужчины, когда он остро переживает выпады против себя, насмешки, и всякие намеки, которые унижают его мужское достоинство. С возрастом понимаешь, что это все глупости, но в тринадцать-четырнадцать лет мальчик – существо очень обидчивое и задеваемое. Так у всех. На следующий день, я прогуливался возле площадки с разными тренажерами. Там сидели ребята футболисты из спортотряда и с ними тренер, не тот, а другой какой-то, по физподготовке. Я услышал такую фразу, которую сказал этот детский тренер:

«Сегодня подтягиваемся на турнике. Всем понятно? А то среди вас есть тут один дистрофик, который ни разу не может подтянуться на турнике. Чтобы мужчина ни разу не мог подтянуться!».

Он, конечно, был прав, этот детский тренер. Я не пошел на тренировку в воскресенье и не стал футболистом. Здесь ставлю точку. Мне нужно расписать накладные на завтра.

Как-то раз осенью в субботу поехал я к себе на дачу. Дача – это громко сказано, так халабуда за городом на шести сотках. Зато воздух свежий, степной. Управился я с огородом, листья собрал, деревья подрезал, а тут темнеть стало. До зимы еще далеко, ночью хоть и холодно, а ночевать в домике у меня можно, тем более есть обогреватель. Думаю, останусь с ночевкой, утром еще кой-чего поделаю – и домой. И может вечером вдохновение меня посетит, какой рассказ или стих напишу. За городом, в степной дали и тиши как-то лучше пишется. Стемнело, я в своей халабуде закрылся, включил лампу, положил лист бумаги, задумался. Настроение хорошее, воздушное, какие-то образы кружат, но в слова что-то не складываются. Бывает такое, это ничего, это даже хорошо, это можно сказать, предвестник чего-то значительного. Хуже всего, когда не пишется, денег нет, да еще и настроение фиговое.

Посидел я так минут десять, решил немного для согрева стограммулечку, у меня в халабуде всегда припасено. Только я знаю, где лежит, без меня не найти, это на всякий случай, – никогда не знаешь, что за гости пожалуют. Место, где моя дача находится, – тихое, можно сказать безлюдное, особливо осенью. До ближайшего дома, где люди живут, метров сто, не меньше. Я с соседями здороваюсь, но в друзья не набиваюсь – не нарушаю, так сказать, личное пространство.

Достал я заветную, и задумался, что же это я один пью? Я совсем не пьяница, пью редко, я вообще непьющий! Я эту бутылку, может, буду месяца два мусолить по сто грамм в выходной! Как-то неловко стало, не то, что другие подумают, что мол пью я один, значит пьяница (тем паче другие об этом не узнают), а то, что я сам про себя подумаю. А люблю я сам перед собой выглядеть хорошо. И тут идея! А почему бы не позвать моего Героя? Какого героя? А главного, того, которого я в романе уже почитай год вывожу. Хоть и не пьяница он, а сто грамм выпить может. И не расскажет никому, свой же человек. И не стыдно перед ним. Роман я пишу о жизни, о поколении, и герой мой – выразитель всего поколения, есть у него и хорошие черты, есть и недостатки. Человек интеллигентный, вдумчивый, но немного вспыльчивый. Чем-то на меня похож. Но славный малый! Недолго думал я, достал из сумки роман, раскрыл. Смотрю, Герой мой собирается спать укладываться.

– Герой, – говорю, – рано еще спать, пить будешь? Выпьем, побеседуем, торопиться некуда.

Герой посмотрел на меня сначала удивленно, затем улыбнулся.

– От чего ж не выпить, – говорит. – С милым собеседником и время быстрее бежит.

Уселись мы, сыр, колбасу нарезали, разлили по пять капель. Договорились, что понемногу будем пить, чтобы не сразу всю бутылку хрустнуть. Мы с Героем не часто так вот сидим, выпиваем, все как-то времени нет. У меня свои дела, житейские, у него интересы литературные. Пересекаемся по жизни, но не так уж, чтобы часто. Выпили по одной, по второй, закусили, но как-то молча, как бывает в начале длинной беседы, когда сказать нужно много, но не знаешь с чего начать.

– Как жизнь? Как дела? – начал он.

– Та так, помаленьку, – ответил я медленно, словно разгоняясь. – Пишем, живем.

Снова повисла небольшая пауза. Первые пара рюмок, как известно, не считаются. Вагонетка только начинает скатываться. А катится по-взрослому она уже где-то после третьей.

– А что роман так долго продвигается? – продолжил Герой, кладя сыр на хлеб. В голосе его была слышна некоторая издевка. – Только чуть больше половины написал.

– А ты куда торопишься? Что за срочность? – ответил я. – Что не терпится узнать, чем закончится? Еще успеешь узнать. Как роман закончу, тебе придется потом целую вечность по кругу бегать, все триста страниц топтать, еще надоест до смерти.

– А может не надоест? – ответил Герой. – Любопытный я, больно хочется узнать, чем дело кончится. Кроме того, на этом романе свет клином не сошелся. Может, я еще в какой повести выступлю героем, может даже снова главным. Ты ж со мной не расстанешься, я ж вижу – тебе писать нравится.

Герой поднял очередную рюмку, сделал жест в мою сторону и быстро выпил. Вроде как пошло дело, завертелось.

– Нравится, то нравится, да дел полно разных, все никак не получается засесть так, чтобы никто не мешал, настроиться на волну, – пожаловался я. – Я же еще на работе работаю, почти от звонка до звонка. Текучка всякая, вечером подработка – переводы. А для того, чтобы творить, должно быть перед тобой открытое пространство и время, никаких преград, ничего отвлекающего, открытый космос. Если с утра я знаю, что в шесть вечера мне нужно кому-то позвонить, то в этот день не могу писать.

– Да ну ты! – воскликнул Герой. Звук его голоса и интонация мне показались невежливыми. Не ожидал я, что мой Герой со мной автором так может говорить. Но моего замешательства он не заметил. – Скажешь тоже, открытое пространство, космос. Джек Лондон писал по 16—17 часов сутки! Так сколько он успел! Умер же молодым. А ты… Если звонить аж в шесть вечера, то что мешает писать в десять утра, в одиннадцать? А хоть даже и в полшестого что мешает? Поставь себе будильник, отключись от мира и пиши.

Я тяжело переношу, когда мои мысли, рожденные в трудной работе над собой, взращенные моим дарованием, отшлифованные часами раздумий, так легко кем-то подвергаются сомнению. Тем более если этот кто-то – герой, которого я сам придумал.

– Кто бы говорил! Ты кто – писатель? Ты – даже не читатель. Ты – герой. Я тебя выдумал. Понимаешь, не было тебя в природе, а я сел к столу и ты появился из ничего, из воздуха, даже не из воздуха, а непонятно из чего, – по интонации моего голоса можно было сказать, что я немного вышел из себя.

Герой был слегка изумлен напором моей речи, но по глазам было видно, что мнения своего он не изменил. Мы продолжили дискуссию, не забывая подносить рюмки ко рту.