Владимир Ноговицын - По ту сторону реки (сборник)

Заречный храм – как картинка: сияет новенькими (вот что значит реставрация!) куполами и крестами. Даже у бездушного, чёрствого человека, пожалуй, создаёт он благостные ассоциации.

Белый храм и чёрный шлак – отходы городских кочегарок, густо утрамбовавший все подъезды к реке, к паромной переправе.

Контраст. Тёмная мёртвая черта, напоминающая отдалённо контрольно-следовую полосу, тянущуюся по жёлтому песку и спускающуюся к пенной воде.

И величественность древних стен, устоявших пред жёстким натиском времени. Им ещё сказочно повезло: их не обрекли на мученичество, не снесли под основание, не превратили в щебень, не перетёрли в глиняную труху, не сожгли, превратив в прах и пепел.

А потому продолжаться им, жить настойчиво долго, дольше иного человеческого века.

Вельможная глупость. Всё можно?

Пределы нашей смелости ограничиваются страхами, в которые мы всё время вгоняем сами себя.

Осколки разбитого стекла.

Осколки переливчатого зеркала.

Осколки памяти – о скольких…

О, сколько их!..

Распахнутое небо – твои распахнутые глаза.

Радостные, счастливые, пытливые.

Непередаваемые, очаровательно-восторженные, озорные мгновения.

И я стал забывать прошедшие осенние дни.

А ведь иные вечера были будто вчера: яркие, до резко-болезненного (как от вспышек электросварки), воспалённого ослепления в утомлённых зрачках.

Красота чередуема. Появится и погаснет, чтобы вновь явиться, предстать миру во всём своём благообразном великолепии.

Как опавшие листья – ничейные, пожухлые, скукожившиеся, надёжно прикрывают собою новую жизнь – траву, цветы, корни робких кустарниковых росточков и набирающих крепость стволиков будущих мощных деревьев. Всю эту бескрайнюю землю укрывают. Всю эту беспредельную, никогда нескочаемую Вечность.

Нигде не правил, никем не понукал. Что, это – неправильно?!

Детская правда всегда маленькая. Она просто не доросла до правды высокой, взрослой.

Река Пинега у деревни Веркола.

Трудник Анатолий перевозит народ на другую сторону, к монастырю.

Лодка длинная, с высоко задранным килевым носом, юркая, чутко воспринимает каждое колебание волны – нервно вздрагивает и озорно, даже по-хулигански, подпрыгивает и подрыгивает. На всякий случай предупреждаю перевозчика: плавать не умею.

«Это ничего, – простодушно успокаивает мужчина, – я тоже, представьте себе, не успел научиться…»

Сверху на нас подозрительно смотрит сереющее грозовое небо.

Поздоровался, прежде кивнув, а затем протянув руку. Попытался улыбнуться. Но губы непроизвольно состроили гримасу. Радость от неожиданной встречи блеснула и померкла в подслеповато суженных глазах, как свет, проскользнувший с улицы в помещение, но внезапно настигнутый на месте, прихлопнутый резко закрываемой дверью.

Как-то враз этот спортивного вида человек осунулся, сгорбился, состарился. Что осталось от него, крепыша-жизнелюба? Внешнее сходство с собою ранешним? Жесты? Походка? Голос? Лицо, округлённое белой бородёнкой, теперь больше смахивающей на щетину?

Старость внезапно овладела им, и он, прежде крепыш, физкультурник и оптимист, почувствовал болезненную усталость и свою сковывающую немощность. Нет, он не собирался ей поддаваться. Но всё происходило помимо его воли. И теперь каждый выход на улицу становился маленьким испытанием самого себя. На выносливость, прежде всего.

По пути следования – большая лужа, морем разлившаяся на проезжей части. Дотянулась и до подъезда его дома. И он, тот мужчина, стальным прутом, подобранным по случаю в собственном гараже, пытался пробить в не растаявшем, крепком ещё льду бороздку для ручейка. Чтобы ненужная вода могла быстрее уходить в люк ливневой канализации.

Занятие развеселило старика, но не успокоило.

Мимо, боясь захлебнуться или утонуть в этой серо-чёрно-фиолетовой жиже, проезжали автомобили.

И вода под их резкими и резвыми колёсами, прибывая, закручивалась, поднималась выше и, захлёбываясь, перекидывалась за береговую наледь, чтобы с покорной обречённостью сползти обратно.

Он смотрел на происходящее, ловя в луже своё отражение, хаотично двигающееся.

Возможно, всё виденное сейчас доставляло ему истинное, сродни мальчуганскому, удовольствие.

…Прошёлся в резиновых сапогах. Шаркнул ногою по водной пене, топнул (с брызгами), чувствуя, как есть, твердь асфальта.

Убедился в чём-то. Уравновесился, что ли…

А над ним, далеко и близко, высоко и ниже не бывает, пофыркивала весна этого года.

Наверное, непоследнего.