Александр Лысков - Красный закат в конце июня

Пришелец бил себе в грудь и вопил:

– Во крещении Иван. Кличут Синец. А тебя как?

Местнику тоже не в диковинку был человек иной породы.

На торгах в устье Пуи он видывал голосистых славян, слыхал их речь. И даже отхлёбывал из оловины их хлебное вино, сваренное на солоде с хмелем, несравненно более крепкое, чем угорский «бор» из малины и мёда, выбродивший в горшке на протяжении двух лун.

Потому Кошут вовсе и не остолбенел при встрече с Синцом. Чай, не зверь лесной, чтобы дичиться.

По жестам понял Кошут, о чём говорит ороз.

Без особой охоты, но своё имя назвал.

А вот до рукопожатия дело не дошло.

Показались один другому – и каждый в свою сторону.

На время потерялись из виду.

Но забыть друг дружку уже не смогли.

Стали жить с оглядкой…

Поспела брусника.

Настоящая ягода, не в пример малине [14] Мална. или смородине [15] Рибиз. . До следующего лета не скисала, сама себя сохраняла.

Ею заполнялись ямки, обложенные корой. Ни червь её, замороженную, не точил, ни муравей.

Изо дня в день Тутта с детьми ползала в окрестных мшаниках, похожая на медведицу с тремя медвежатами-погодками. От комаров, от гнуса все обмотаны тряпьём, дерюгами, шкурами.

Мягкая перина под коленями источала болотный усыпляющий дух, укачивала.

Младший перестал двигаться.

– Кинек! Элалжи! Фог бочьё! [16] Сынок, проснись. Собирай ягоды.

На шее у Туты болталась кожаная торба. Дети горстями ссыпали туда свой сбор.

Мальчик встал на коленки, моргал сонно.

Детские лица одинаковы во все времена, начиная с неандертальских. Щенячье, ангельское в них неизменно.

Мальчик сел на пятки и головку свесил на грудь. Опять уснул. Работа для него была непосильна.

Старший ревниво растолкал малыша, принудил к собиранию доли зимних запасов.

Одной матери известно, когда возвращаться домой, под крышу, к огню и еде. У матери любовь к детям беспощадная.

Роды чуть не каждый год, счёт потерян. А в живых только трое. И оплакивать нет ни сил, ни смысла.

У всякого в лесах больше шансов погибнуть, чем выжить. Для человеческих детей – тем более.

Но всё-таки получалось как-то так, что и лисьему роду не было переводу, и заячьему, и утиному.

Так же и род людской живуч.

– Фог бочьё!

За брусничной страдой последовала клюквенная.

Все болота в округе будут выползаны, всё до ягодки будет ссыпано в берестяные закрома.

Болотная ягода созрела – значит, и уткам сбиваться в стаи.

На берегу старицы давно у Кошута выставлен был шалаш. С ночи залегал он в нём на шкурах. Хорошо просматривалась сквозь ветки чёрная стоячая вода.

На уток стрелы были наготовлены лёгкие, без кремнёвых жалящих язычков, а лишь закалённые в огне, закопчённые, – выложены рядком по одну руку. Лук – по другую. Оставалось ждать, когда кряква приблизится к шалашу стрел на десять.

…Новая стая перелётных из-за леса пала на озеро, при посадке красными лапами пробороздила, вспенила стоячую воду прямо перед Кошутом, слишком близко – пошевелись и спугнёшь.

Он выждал, когда новоприбывшие, запалённые перелётом и потому менее осторожные, хотя бы немного отплывут.

Выцелил крайнего селезня под его воронёные перья на спине и спустил тетиву. Словно нанизал. Птица била одним крылом, в одиночестве недолго кружила по воде, затихла.

Подождал, пока ветерком приплавит добычу к прибрежной осоке. Еловой мутовкой, привязанной к длинному шесту, забагрил тушку и выволок на берег. Окровавленную стрелу сполоснул в озере: ещё раз, после закалки, сгодится в дело.

Подстилку из шалаша, чтобы не отсырела, кинул на ветку ивы – до следующей зари.

Вот так каждый день в целую луну по времени, пока озеро не застынет, ложиться ему здесь в засаду…

Всё лето Синец мельницу устраивал. Бродил по речным перекатам, нащупывал ногами валуны.

Нашёл пару плоских известняков. Кремнёвым долотом стесал их, чтобы жернова получились как две шляпки грибов, сложенных нижними сторонами.

Труднее всего было просверлить в камнях отверстие для оси.

Под сверло приспособил Синец трубчатую кабанью кость. В привод для сверлильного станка превратился лук с ослабленной тетивой, петлёй охватывающей сверло. Речной песок подсыпался под инструмент для быстрейшего истирания известняка.

Каждый вечер дотемна Синец сидел у входа в землянку с камнем между ног и смыкал. В родных новгородских землях слышал, как скоморохи горланят, играя на казане (в широкой кринке сухая отщепина и по ней – смычком).

Уподобился.

В ответ Фимка подала голос из землянки:

Здоровый молодой хохот отражался от леса эхом туда-сюда.

Ширк-шорк – отбивал такт лучкобур под рукой Синца.

Ширк-шорк.

По реке далеко слыхать. Может, и до угорцев доносило. Жаль, не понимали языка, а то бы вместе со славянами повеселились.

Солёные шутки были угорцам по нраву.

Их выжившие сородичи финны и теперь ещё слывут непревзойденными похабниками Европы.

Под будущую выпечку требовалось печь сложить.

Глину Синец выкапывал в противоположном крутом берегу и переправлял на плотике. Месил лопатой в яме.

Чавкала глина. Плюхалась в остов будущей печи с жирным смаком. Подсушивалась слабым огоньком…

Стенки печи Синец вылепил наклонные и свёл в единый хребет.

Дымовую трубу мог бы сложить из плоского галечника, но передумал. Половина тепла будет теряться.

Для начала решили зимовать по-чёрному.

Первые пучки ржи в колоннаде сожжённого леса они с Фимкой нарвали руками. Сушили в домашнем тепле.

Зёрна из колосьев выколачивали комлями длинных виц.

Набралось несколько горстей.

Вышли на ветерок. С ладоней принялись пускать струйки зерна на дерюгу. Лёгкий мусор и пыль уносились в сторону. Зерно с каждым веянием становилось желтее, золотистее и звонче.

Встали на колени перед жерновами. Синец крутил. Фимка через берестяную воронку сыпала в прижим трущихся камней.

Мука сочилась из-под верхнего камня будто из-под пресса, текла на чистую тряпицу. Этой первой мукой Фимка наполнила кулёк из бересты, залила водой и заложила в печурку – на закваску.

А серп Синец соорудил из кривого можжевелового корня. Остриём топора распорол ему «брюхо» – надрезал по внутренней дуге.

Пластинки кремня чередой намертво зажались в надрезе…

С серпом в руке Синец остановился на краю поля.

Молодой ярый ржаной разлив впервые лицезрел он в мёртвом чёрном бору. На Новгородчине уже никто не палил. Оставшиеся леса были прибраны к рукам. Там ржи стояли под солнцем голые. А тут в поле будто сваи набиты для возведения невиданной кровли.