Александр Лысков - Красный закат в конце июня

От обугленных стволов веяло недобрым.

Скорее бы убрать урожай, а потом свалить деревья и пережечь в золу для удобрения на следующий год.

…Синец спиливал ржаные стебли под корень. Набирал охапку, сваливал на сторону.

Сзади него на широко расставленных ногах внаклонку двигалась Фимка, связывала жнивьё в снопы, из пяти выстраивала на поле бабку (суслон), чтобы зерно выстоялось…

Назавтра уже одна она горбатилась, ибо Синцу до вызревания снопов надо было успеть выкопать траншею в человеческий рост, укрыть её решёткой из веток и под ней развести огонь.

Нажечь углей для первой посадки жнивья в этот примитивный овин…

На решётку валили снопы.

В горячем воздухе снизу зерно подсушивалось до хруста.

Без хлеба не сытно, без соли не вкусно!..

И тогда ещё один огонь развёл Синец в тёмном еловом бору на болотце. Там высмотрел он родничок. Мох вокруг был обмётан белой пыльцой. Вода на вкус оказалась солоноватой.

Этой водой Синец поливал горячие, вывороченные из огня камни и соскребал с них налёт.

За день варница давала щепоть соли.

…Под хлебный замес не было у бабы ни горшка, ни противня.

Кусок чисто выстиранного вретища (частой ткани) разостлала Фимка на земле и приколола по углам колышками.

Насыпала горку муки, полила водой. Принялась мять тесто, тыкать кулаками, вздымать и с силой обрушивать на землю.

Закваска жила в берестяном кульке. Пузыри с ноготь величиной набухали и лопались. Лезли через край. Не успеешь пустить в дело – скиснет. Пропадёт. Начинай всё сначала.

Фимка влила закваску в тесто и опять давай месить, теперь даже коленкой помогая.

По материнскому наущению, по мягкости, по запаху, по цвету, на вкус и по наитию определила – готово.

Выдернула колышки из углов подстилки, завернула тесто в тряпицу и уложила в тёплый угол за печку – выхаживаться.

Любая баба частью души всегда в детстве и в радости. Вот и Фимка кусочек теста круто посолила. Слепила оберег. Сунула в печь для закалки.

…Потом она его малиновым и черничным соком раскрасит. Волосы-соломинки прилепит.

Живущему в утробе дитяте – игрушка.

Осталось время Фимке, чтобы нарвать лопухов, и с плота, не замочив ног, промыть листья в реке, разложить на брёвнах для просушки.

В беготне, в работе, как птица по весне, на ногах с утра до ночи из месяца в месяц, в такой вот короткой передышке на плоту успевала всё-таки Фимка окинуть взором небеса. Облака – высотные, кружевные, недвижные. И – комковатые, словно бы из трубы и вширь разлетающиеся.

Разгибала спину, уперевшись в поясницу, как это делали, делают и будут делать все брюхатые бабы всех времён и народов.

С заколкой в зубах закинутой назад головой растрясала по спине волосы, заплетала. Искоса рассматривала воду, зацветшую в заводи и уже по-осеннему прозрачную на быстрине.

Мальки стайкой метались у плота, где всё лето мыла Фимка горшок, прикармливала. Мелькали тени крупных рыб в глубине…

И вдруг схватилась за живот, присела со стоном. Ещё боль не отпустила, а она уже торопливым шагом – к печи. Тут, несмотря на рези под сердцем, необходимо было ей скрючиться в три погибели, чтобы заглянуть в топку. Ребёнок как-то нашёл для себя место. Стерпел. Не пожелал на свет раньше времени.

Можжевеловым помелом разгребла Фимка угли к стенкам печи.

Жар готов.

Из тёмного закута выкатила ржаное яйцо – выходивший хлебный замес. Содрала с него дерюжную кожуру. На широкую лопату уложила листья и на них этот тёмно-серый голыш из теста.

Лопата с грузом уехала в пекло. Резко выдернулась, отлетела в сторону. Некогда аккуратничать. Печной бы жар не упустить.

Ржаным духом – печивом сначала наполнилось жилище.

Затем этот невиданный доселе в здешних местах горячий злачный дух распространился вширь по обжитой поляне славянина, потом просочился меж деревьев, тонкими струями проник глубоко в лес и достиг на пожне ноздрей Синца.

Послышалось на Пуе:

– Фимка! Хлебом сыты, хлебом и пьяны!

– Отрежем гладко – поедим сладко! – отозвалась жена.

Произошло это спустя, ну, наверное, 11042 года после того, как растаяла здесь последняя льдина вселенского холода.

Или, скажем, в лето 6959 от Сотворения мира.

Пусть будет даже так – 20 августа 1471 года. Или на день раньше, или на двести лет позднее – какая разница. Всяческие цифры и измерения лгут больше слов.

Главное, был день!

Был миг, когда из недр этого лесистого участка земли в долине реки Пуи на территории нынешней России впервые воссияло светило хлебного каравая.

Когда полыхнул в полнеба расщеплённый атом ржи.

Когда всякая птица, пронизывая над землянкой Синца купол тёплого воздуха, настоянного на жареном зерне, сбивалась в махе, сваливалась на крыло, делала круг, приседала на ветку вблизи становища, привыкая к новизне.

Всякий крот, учуяв запах печёного колоса, начинал копать в сторону Синца.

И в предчувствии близкого конца трепетали леса окрест…

И ноздри угорца Кошута тоже дрогнули от этого запаха.

В его народе если что и пеклось на огне кроме мяса и рыбы, так это «гомба» – губы, грибы.

Хлеб почитался за невидаль.

Редко-редко Кошут приносил с торжища краюху, намазывал лесным мёдом, угощал детей. И опять до следующего похода отца к злованам ждали они усладу…

День минул. Над щёткой лесов истончаются облака, словно подпалённые снизу клочья шерсти.

Семейство славянина справляет праздник первого каравая на брёвнах перед входом в землянку.

Августовские закаты тем ещё хороши, что, держа в воздухе тепло, уже квелят в траве комаров.

Овевания дыма от овина тоже способствуют отдыху от ненасытной твари…

Негнущимися пальцами, словно клешней, Синец отдирает от каравая ломоть.

Пластинки ржаной корки отшелушиваются, разлетаются на ветерке.

Белые зубы стискивают хлебную мякоть.

– Откусишь мало, а жуешь долго, – мямлит Синец.

– Отзимуем на голом печиве. Ну а на тот год – и с шаньгами, даст Бог, – мечтательно ответствует Фимка.

В сторону услады и у мужика мысли несёт.

– Ужо, управимся с жатвой – вершу сплету. Щуку добуду. Рыбник закатаешь…

Наполовину съели каравай, запивая смородинным наваром из глиняных плошек, на досуге вылепленных и обожжённых Фимкой.

Фимке и Синцу было лет по двадцать. Поженились в самом соку. И, без сомнения, по душевной привязанности. Иначе бы им не одолеть ни водного перехода на плоту, ни изнурительных трудов по вживанию в лесную пустыню. Иначе бы изгрызли друг дружку в безостановочном упряге.