Андрей Бинев - Рыба для президента

Ну чего ради было императору вести сюда войска! Чтобы месить грязь русских дорог, мерзнуть в бесконечных степях и непроходимых лесах, умирать от пуль, голода и холода в убогих селениях и жалких провинциальных городишках? Чтобы, в конечном счете, привезти за собой в блестящий Париж назойливый казацкий «хвост», бесцеремонный, яростный, до изумления непосредственный, скрипящий кожей лошадиной сбруи и седел, клацающий оружием, пахнущий потом, водкой и порохом?! Чтобы их луженые глотки орали на весь Париж по-русски: «Быстро!», когда какой-нибудь трактирщик задерживался с неспешным французским блюдом?! Французы усвоили это хамское «Быстро!» и, потешаясь то ли над собой, то ли над русскими казаками, стали называть забегаловки единственно понятным им, французам, русским словом – «бистро», силясь произнести его как можно ближе к оригиналу. На этот раз французское изящество одолело варварское неблагозвучие. История, однако же, знает другие примеры, куда менее потешные…

Генерал де Голль поступал, как он сам полагал, ловчее – тянул Советский Союз под свой протекторат в его извечном конфликте с Америкой, вызывая тем самым недовольство в Новом Свете. Он отказался от участия Франции в Североатлантическом альянсе: генерал, отпуская на все четыре стороны Алжир, более всего ценил независимость собственной страны, куда более древней, чем новообразование на Американском континенте.

Америку бесило и то (должно быть, даже в большей степени, чем все остальное!), что упрямый генерал убедил Францию ввязаться в советские космические программы, да еще в той области, которая в России была почти не развита. Без нее самые амбициозные отрасли русской военной науки работали себе в убыток. Оптические системы были главным элементом в «высотном» шпионаже, самой точной и самой тайной разведкой, какой занималось когда-либо человечество. Но это было выгодно Франции: во-первых, это многомиллионные заказы на долгие годы, а во-вторых, причастность к космическим проектам, которые сама Франция никогда бы не потянула без Советской России. Кроме того, где можно было найти лучший полигон для испытаний своих точных и тайных систем! Американцы неожиданно для себя получили грозного конкурента, в конечном счете потеряв надолго старых клиентов своей собственной военной оптики. Генерал де Голль «оседлал» русские ракеты, как лихой кавалерист, приделав этим несметным «табунам лошадей», собранным в одно изящное мощное тело, французские «глаза».

Все пока шло так, как он задумал. Единственное, что доставляло генералу неприятность, – плохо им понимаемое, даже порой необъяснимое, досадно навязчивое русское гостеприимство. Все здесь сопровождалось утомительными застольями, нелепыми, сказочно дорогими подарками, бесконечными речами и слюнявыми братаниями. Президента изумляло, что ни разу никто не упрекнул его народ в том, что когда-то, не так уж и давно, часть этого самого народа во главе с маленьким военным гением затеяли в этой стране кровопролитную бойню, унесшую десятки тысяч жизней и осветившую заревом пожарищ первую половину недавнего XIX века. Горела столица, горела Москва! Что сказали бы парижане, если бы русские подпалили со всех сторон Париж? А даже если бы его сожгли сами французы, но лишь потому, что в него рвались русские! Генерал не мог и вообразить себе! Русские же в разговорах с ним словно стеснялись своей памяти, испытывали неловкость за собственную обиду, горький стыд за варварскую жестокость его совсем недавнего предшественника.

Может быть, поэтому воспоминания о той войне вызывали у русских неожиданно светлые, почти ностальгические реакции: мол, а помните, как мы тут постреляли друг друга, а как вы драпали через всю страну обратно к себе в Западную Европу, а как мерзли, а партизан наших помните? Эх, было время! Герои, молодцы! И Наполеон ваш молодец! И Кутузов наш тоже парень не промах! Даром что одноглазый…

Будто речь шла о незабываемом шахматном дебюте, в котором на огромной доске сражались деревянными ферзями, ладьями, слонами, пешками два веселых гроссмейстера, а не гибли в огне и дыму тысячи русских и французов. Ну, были времена! Ну, по толкались мы друг с другом! И никакой злой памяти, никакой мстительности, даже скрытого коварства! Только подарки, тосты, широкие улыбки и неусыпное навязчивое внимание специальных охранных служб.

В вагон вошел адъютант. Он щелкнул каблуками, кивнул и замер перед креслом президента. Де Голль посмотрел на него снизу вверх.

– Позвольте доложить, господин президент!

– Докладывайте.

– Только что пришло сообщение: председатель Косыгин просит отложить вашу встречу в Томске на день, то есть… задержаться в пути. Вам предлагается программа с посещением еще одной местности.

Де Голль тяжело вздохнул и вновь уставился в окно. Адъютант некоторое время потоптался рядом с креслом, потом понимающе склонил голову и тихо вышел из приемной президента, не дождавшись ответа.

А в это время в Томске вот уже третий день разворачивались события, которые удивили бы де Голля куда больше, чем русский космический гений, и потому удивили, что никому не под силу вообразить столь беспрецедентного симбиоза в характере русских: похвальная дерзость в самых сложных интеллектуальных областях человеческого бытия и детская непосредственность в обыденных делах. Подобным вещам во Франции или совсем не уделили бы внимания, или сделали бы это деликатно и тонко, без лихого размаха и пугающей бесшабашности.

Артур Петров насторожился сразу, как только в его маленькую комнатку в правом крыле комсомольского обкомовского здания заглянула переполошенная Майка Ручкина, секретарша Самого.

– Артур Егорович, вас сам, лично…

– Меня?! – после минутного замешательства выдавил из себя почти пунцовый от волнения Артур.

– Вас, вас! И побыстрее!

Волнение Артура вызвано было даже не столько тем, что его, маленького, незаметного комсомольского чиновника зовет к себе Сам, большой важный, перспективный товарищ, сколько тем, что всегда милая с ним Майка вдруг неожиданно перешла на «вы». Ничего хорошего это предвещать не могло.

Шагая по длинному темному коридору, Петров перебирал в уме все, что могло спровоцировать Майку Ручкину на официальный стиль в отношениях: либо он где-то сильно проштрафился спьяну и это стало известно Самому, либо его ожидает такое повышение по службе, что панибратствовать с ним не решилась даже Ручкина. Наиболее вероятным виделось все же первое, потому что для второго у Артура Петрова не было решительно никаких оснований.

«Что же я такого навалял?» – варилось в его голове, словно в горячке. В памяти, как картинки в немом кино, пронеслись события последних дней: пьянка «на природе» по случаю дня рождения сразу двух комсомольских вожаков – Владейкина и Корейкина. Орали во всю ширь Томи: «Владейкин-Корейкин, с Днем Рождения! Ура!» Громче всех орал Петров, потому что Владейкин был его непосредственным начальником, а Корейкин – начальником Владейкина. Может, за то, что орал, и ведут к Самому?