Вячеслав Каминский - Лабиринт времени

– Вы так считаете? – Теодор мог бы вступить с ним в полемику, относительно того – является ли увертюра оперы началом представления, но не стал, поглощенный чарующими звуками оркестра. Правда его сильно раздражал сморщенный старикашка, который сидел через проход и прикрыв глаза мерно раскачивался, стараясь попасть в такт музыке. Когда же оркестр от пиано переходил к форте, он доставал из кружевного манжета безразмерный носовой платок и на фортиссимо громко с надрывом сморкался в него. Эту процедуру он проделывал каждый раз, как только звучание оркестра достигало апогея. Впрочем, и без старика было достаточно любителей музыки, которые делали все для того, чтобы слушать ее стало невыносимо. Теодор долго старался терпеть коллективное издевательство над Моцартом, пытаясь сосредоточиться на игре артистов. Тем более, что пели они профессионально. Особенно хороша была молодая симпатичная певичка, исполнявшая роль Царицы Ночи. Когда она запела его любимую арию: «Ужасной мести жаждет сердце» у Теодора от восторга даже слезы выступили на глазах. Но в тот самый момент, когда ее хрустальный голос достиг небесных высот, над его ухом раздался скрипучий голос Трутмана:

– Эй, человек, принеси мне еще бокал вина! – Михаэль уже заметно раскрасневшийся от излишнего употребления дармовой выпивки, привычным жестом подзывал к себе прохаживающегося вдоль рядов облаченного в красную ливрею слугу.

И тут Теодор не выдержал. Его сердце тоже жаждало ужасной мести. И не дожидаясь, когда к эстетствующему промышленнику подскочит услужливый лакей, он вцепился в его кружевное жабо и что есть мочи прокричал в заросшее густой шерстью ухо:

– Да замолчите, вы, наконец! Ваше место не в музыкальном салоне, а на базарной площади, среди таких же грязных, как вы торговок.

Промышленник опешил. Такой прыти от своего плюгавого соседа он никак не ожидал. И пытаясь оттащить его от своей новенькой шелковой манишки, стал отчитывать Теодора:

– Успокойтесь, сударь и ведите себя достойно. Это не я, а вы мешаете достопочтимой публике слушать нашего великого Амадея. – В то же время Теодор почувствовал, как кто-то сзади заламывает ему руку и пинками выталкивает из зала. Это был долговязый сосед Михаэля, репортер Маркус, по крайней мере, свои пасквили в местных газетах он подписывал именно так и с которым промышленник еще несколько минут назад так весело подсмеивался над виртуозными пассажами Памины. Маркуса не смутило даже то, что он был хорошо знаком с Теодором, но желание выслужиться перед своим новым хозяином видимо взяло верх. Игорь попытался оттащить долговязого, но тут и на него навалились двое здоровенных слуг, и поволокли к выходу.

– Ничтожный сброд, – выругался Теодор, – когда за ними закрылись двери дворца, и они оказались во дворе, больше смахивающим на регулярный сад.

– Поверь, Ансельм, я впервые метал свои перлы перед свиньями… И вот чем все это закончилось – позорным изгнанием из «Обители муз». Единственно, что меня утешает, это то, что и Моцарта не раз спускали пинками с лестницы. А он воспарил в небо. Парадокс! – Какое-то время они шли молча.

– И все же, даже после такой экзекуции я чувствую, что обладаю некоторым достоинством, – снова заговорил Теодор.– Ничего, господа, придет и мой черед!

– Конечно, придет! – подбодрил его Игорь. – Уж мне это наверняка известно….

– Слушай Ансельм, а может я дурак? – вдруг снова обратился к нему Теодор. – Ведь все вот это: и любовь, и измена, и все наши душевные муки, переживания, искания собственного я, все это уже давно было. Оно обрисовано в книгах, изданных задолго до нашего с тобою рождения. Эти книги написаны на все случаи жизни. Разве мы не узнаем в них себя в малейших подробностях, словно бы автор наблюдал за нами, а может даже сидел внутри нас и нагло там копошился… Может вся наша жизнь сплошная инсценировка чужой пьесы неизвестного автора. И мы проигрываем ее, как плохие актеры, ошибаясь, забывая слова, написанные еще много веков назад.

– Может это и чужая пьеса, – согласился Игорь, – но когда мы ее играем, мы не думаем об этом, а просто живем, и нам кажется, что все это происходит впервые. С нами…

– Пожалуй, ты прав, Ансельм. И как бы я ни уговаривал себя, что наш роман с Дорой похож на дурную пьесу, и что нам давно надо бы расстаться, все это я тут же забываю, как только вижу ее. Да, я все еще люблю, но проклятие природы лежит на этой любви. Нравственность, долг, все это пустые слова, когда любишь. И плевать я хотел на мораль, на приличия. Знаешь, что я понял сейчас: то, что нельзя быть робким. Нужно действовать! Решительно! Я не позволю ему больше меня унижать!

Они шли по длинной каштановой аллеи, в конце которой возле газового фонаря чернел силуэт из двух фигур: мужской и женской. Мужчина, довольно-таки высокий в облегающем его стройную фигуру фраке держал за руку миниатюрную даму, пышные юбки которой делали ее похожей на перевернутый цветок. Теодор узнал ее. Да и как он мог спутать ее с кем-то другим…

– Дора, – закричал он, – Дора! – И бросился в темноту…

– Теодор, постой! Не ходи туда! – Игорь попытался остановить друга.

– Пусть идёт, не стоит его удерживать… – раздался из темноты старческий голос.

– Кто это? – голос был очень знакомым. Похоже, Игорь уже слышал его сегодня.

И точно, из тёмной аллеи сада, забавно переступая ногами, вышел на свет тот самый старый профессор в широкополой треуголке и длинном сюртуке, с которым он сегодня совершил долгую прогулку по философской тропе…

– Не надо ему мешать. Он сам должен во всём разобраться и сделать свой выбор. – Старик тяжело вздохнул и продолжил, – хотя выбирать ему, в общем-то, не из чего.

– Почему? – возразил Игорь.

– Ну, посудите сами, возможно ли представить вашего двадцатилетнего друга, отчимом шестерых детей? Ему и одного-то не прокормить… Куда он заберет свою возлюбленную со всеми её домочадцами, когда сам скитается по углам? Где он найдёт средства на то, чтобы обеспечить большую семью всем необходимым? Даже если он и решится на столь опрометчивый поступок, то уже через пару дней будет об этом горько жалеть, а ещё через некоторое время сам сбежит от своей любимой. Впрочем, я думаю, ему хватит ума и без меня во всём разобраться. Не безумец же он и должен понимать, что жизнь людей, преданных только наслаждению без рассудка и без нравственности, не имеет никакой цены. Ему надо переболеть этой болезнью и идти дальше.

– К славе! – Игорь хотел сказать ещё что-то о том, какая участь ждёт его друга в будущем, но старик перебил его.

– И всё-таки я ему страшно завидую… Он живёт чувствами, страстями. Он не боится совершать безрассудные поступки, даже если они порицаются обществом. – Профессор снова вздохнул. – Я так не мог…