А. Месропян - Нина

Она не сразу расслышала плач – чужой плач. И тогда что-то случается с Ниной, словно что-то жалит ее: вдруг все проясняется, так знак о м этот плач, но не тоном, по-другому: знаком, как памятное чувство, как отголосок из прошлого. Она с опаской, с животным страхом, инстинктивно предугадывая ответы, спрашивает: «Он нигде не работает? Он наврал? Он не ночует дома?» И Вика признается, что «да, не работает, но да, долги есть, и нет, он ночует, но иногда – не ночует». «Где он сейчас?» – спрашивает Нина. «Не знаю, – отвечает Вика, – только догадываюсь. Он забрал мои ключи, запер меня, я не могу выйти из дома. Он может, что угодно натворить, мне так…» – и снова плачет, и снова это знакомо Нине, снова какие-то перебои чувств. «Скоро буду», – говорит Нина и заканчивает разговор.

Через десять минут Нина уже идет в сторону метро, идет, словно с самого начала понимала, что иного пути у нее нет и не будет. Она вежливо объяснилась перед своей начальницей, что по «семейным обстоятельствам» вынуждена срочно уехать. И почему-то ей поверили, отпустили, словно понимали – Нина не вернется, у нее другой путь.

2

Шел 1987 год. Была весна, гар у н, как говорят армяне. Ереванская весна по-своему прекрасна: немного потеплело и ереванские бульвары снова полны горожанами, которые не спеша гуляют по родному городу, держась за руки. Старики спускаются во дворы, играют в нарды или в блот, дети выбегают на проезжую дорогу за футбольным мячом, матери, свесившиеся с балконов, кричат на своих детей и на автомобилистов, а автомобилисты ругаются на них в ответ и недовольно машут руками, а старики молча наблюдает за ними всеми и дальше перебрасываются в карты или кидают кости. Жизнь как она есть, когда смотришь на нее со стороны.

Нине едва исполнилось двадцать лет, она шла из университета, прижав к груди учебник по статистике и бухучету, и мечтала о большой любви. Два года назад бабушка отправила ее с братом в город: поступать, учиться, образовываться. В деревенской школе все повторяли: вот, они должны поступать в Ереван, особенно Нина, у нее есть не только сердце и голова, но и красота, грех удерживать ее в деревне… И не удержали, отпустили с братом искать счастья в городской жизни. Теперь Нина шла по солнечным ереванским улицам, пока не наткнулась на толчею людей у дороги и череду машин за людьми. Она приблизилась, встала на носочки и из-за мужских спин увидела посреди дороги буйволицу, из-за которой образовалась автомобильная пробка; никто не мог сдвинуть буйволицу с места, она упорно стояла на месте, вызывая шум и смех у толпы. Бедная , перепугалась , подумала Нина , оторвалась от стада, где они, а где она, потерялась, одна, бедная, в этом сумасшедшем месте . Посреди людского и сигнального шума кто-то окликнул Нину – это ее однокурсница Анаит, машет ей рукой. Они поздоровались, и Анаит познакомила Нину со своими друзьями, двумя молодыми людьми с философского факультета, Робертом и Вартаном, и Нина кивнула им. Они пошли в кафе, выпить турецкого кофе, послушать джаза. Молодые люди много курили, шутили, рассказывали анекдоты, делали все, чтобы понравиться девушкам. Но Нина, в отличие от подруги, особо не слушала их. Она вспоминала свою деревенскую жизнь, до переезда в город, до смерти бабушки: у них была своя коровка, Ануш, как называли ее домашние, и Нина нежно любила Ануш, часто прижималась к ней, гладила ее, что-нибудь нашептывала ей… А теперь задавалась вопросами, удивлялась, как все перевернулось, как я здесь оказалась, как меня унесло сюда?

Ее мысли оборвались вопросом Роберта. Анаит, легонько прижавшись к высокому и сильному Вартану, смеялась над ней, а Роберт, худой и низкий, смотрел Нине в глаза. «Все хорошо?» – переспросил он. И Нина извинилась, сказала, что «все хорошо», снова извинилась и уточнила, о чем они говорили. И Анаит сказала, что «Роберт задает всем дурацкие высокие вопросы», и Нина вопросительно посмотрела на Роберта. «Как думаешь, человек сам выбирает свою жизнь – или кто-то уже все за нас решил? – спросил Роберт. – Мы проболтали на эту тему весь семинар по этике». Нина, разинув рот, уставилась на Анаит и Вартана, а те засмеялись в ответ. «В общем, суть такова: мы свободны или нет? Что ты думаешь?» Нина посмотрела на них, а затем на Роберта, а затем на улицу: маленькая девочка лет трех-четырех одиноко пересекала проспект. Нина слегка нахмурилась, почти всерьез задумалась. И неуверенно заговорила: «Я никогда не думала об этом… Но сейчас мне кажется, что я сама все выбираю». «А если в будущем ты передумаешь?» – тут же спросил Роберт. «Значит, – ответила с улыбкой Нина, – я передумаю». «И не боишься этого – всю жизнь думать неправильно?» Нина, шире улыбаясь, пожала плечами. «Нет, не боюсь».

Роберт проводил ее до дома. Что-то его привлекло к ней, может, ее простота. Может быть. Всю дорогу до дома он философствовал, говорил о политике, о роли интеллигенции, много обещал ей, хотя она ничего не просила, но он обещал, громко обещал, что рано или поздно Армения снова возвысится, вернет свои земли, станет прежней Великой Арменией, и народ снова прислушается к интеллигенции, поверит в нее, нужно только вернуть независимость, воскресить церковь, родить детей, по возможности, избежать войны… Нина слушала его, снисходительно улыбаясь, иногда была внимательна и что-то уточняла, а иногда выпадала из потока его слов, погружаясь в бытовые мысли. Наконец они дошли до ее дома. Роберт, потупив взгляд, спросил, можно ли ему встретиться с ней еще, и Нина ответила, что можно. Роберт хотел узнать, когда они встретятся, но Нина лишь уклончиво обещала сказать ему через Анаит. Роберт посмотрел по сторонам, словно раздумывая, как правильнее всего ему сейчас поступить, и Нина прочитала его мысли и испугалась, глаза ее забегали. Но спустя пару секунд Роберт просто поблагодарил ее за хороший вечер и ушел.

Дома Нину ждал сюрприз – у брата были гости, его армейские друзья. И среди них был высокий, широкоплечий, с армейской осанкой парень, которого она никогда ранее не видела. Саркис, ее брат, сразу познакомил сестру с Эриком, его «большим другом», который рано утром приехал из Москвы, а «сам он из Карабаха». И затем на ухо, громким шепотом: «сила-а-ач, бога-а-ач…» Смеясь, мужчины вернулись за стол, и Нина селя рядом с братом и покорно слушалась его. Она присматривала за столом, уносила и приносила посуду, иногда вникала в их разговоры, во всем поддакивала им, но – молча, кивками. Когда вино кончалось, то Саркис шептал сестре: «Ниночка, принеси дедушкино… Ниночка, и сыра…» Когда брат и его друзья пили уже дедушкину шелковичную водку и дымили сигаретам, то громко, почти крича стали обсуждать карабахский вопрос, и Нина старалась согласно теме казаться серьезной. Она не сводила с них взгляда, но особенно тяжело ей было оторвать взгляд от Эрика, который, ей казалось, говорил для нее. «Саркис-джан, никакие разговоры не исправят того, что случилось с нами. Только силой мы вернем все, что у нас отняли. Если они хоть пальцем коснуться еще одного армянина, то не только я, но и ты, и Вардан, и Агас, и Месроп, все мы возьмем ружья и будем биться за нашу честь», – говорил Эрик, поглядывая на Нину, а Нине казалось, что она не слышала ничего разумнее и справедливее, и была тем более рада, когда мужчины дружно запели староармянские патриотические песни. Весь вечер они переглядывались, перемигивались и улыбались друг другу. Нина не проронила ни одного слова за это время, может, потому что не знала, о чем говорить, – зато ее горевшие глаза говорили больше, чем она могла выразить словами.