Александр Месропян - Без матерьяльной основы

В окно,
где утро цвета цинка,
ты отвернешься, не спеша, —
вдоль позвоночника ложбинка.
Словно вдоль финского ножа.

Цепную жизнь пройдя наполовину,
пёс перегрыз, как пуповину, цепь.
Он понял цель.
И окунулся в степь,
влача себя по сумраку равнины…

C тех пор ты спишь тревожнее и реже.
С тех пор тоска под ложечкой сосёт…
всё слышишь в темноте железный скрежет —
твой пёс,
как пуповину,
цепь грызёт.

Здесь хаты выбелены в известь.
И посещает нас в ночи
разъединяющая близость.
И птица поздняя кричит
о том, что с высоты не счесть
таких же горестных историй.

И птица ранняя ей вторит…
  «За что нам голос дан?!
 Бог весть…»

Заблудишься в ясном небесном лесу.
И пристальной женщины имя забудешь.
Но будешь для неба
соринкой в глазу.
И больше никем ты для неба не будешь.

Набрякнешь грозой на краю тишины…

Помянут, как звали…
И счастливы будут
под пристальным небом просторной страны,
где кроме тебя
никого не забудут.

Пробираясь окольною речью,
где слова до озноба близки,
постигаю тоску человечью
с точки зрения волчьей тоски.

Постигаю осознанность боли…
В этом доме не жгут огня…

А дремучая память о воле
волей к песне
настигла
меня.

Не пишу тебе уже год почти,
потому что тошнит от словесной мути,
потому что с утра здесь идут дожди,
а вечером — дразнит gloria mundi,
и спокойно,
как стиранное белье,
выжимает душу общественный транспорт,
и каждое утро — дождь льет,
по крышам выстукивая…
«Sic
  tran
    sit…»

У этого лета какой-то в мозгу перекос —
как бритвы отточены крылья июльских стрекоз.

Запомнил твое, обращенное к небу, лицо —
стрекозы мелькнули у горла —
и дело с концом.

Разумнее в книги уткнуться, полоть огород
и, под ноги глядя, в эпохе нащупывать брод.

Но линии левой ладони замкнулись в кольцо.
Запомни меня —
я к тебе запрокинул лицо.

Как лица в профиль, как липы вровень
с последней птицей скупых окраин,
стеклом трельяжа твой бред утроен —
и крайний справа смертельно ранен.
А крайний слева любим,
но — слепо.
А тот, что — между, бывает разным.

Трех яблок тайну хранил ты с лета.
А завтра праздник.
А завтра — праздник.

Твой дом обернут сентябрем,
как будто астра — целлофаном.
И желтый дождь,
как желтый бром,
грохочет жестью водостока —

наощупь найденный мотив,
как родинка под сарафаном,
неизлечим.
И так жестоко
поля острижены под тиф.

Когда разветвленностью стылых небес
твой лес обозначил начало зимы,
я понял ясно,
что этот лес
устроен так же, как мы,

что в переплетении черных ветвей
запуталась вдрызг
сновиденная синь,
что мы
не слияние темных кровей,
а — небо
в силках облетевших осин.

И снова подступали берега —
пологий левый
и высокий правый.
То в город билась темная строка,
то в горькие некошенные травы…

И снова
кропотливый снегопад,
работой черной не пренебрегая,
настойчиво,
который год подряд,
стирал различья между берегами.

Сквозь годы
меж словом и небом
бредешь,
не сыскавши угла.
А жизни
как будто и не было.
И будто бы
все же
была.
Рвала удила,
ревновала,
не веря влюбленным глазам,
к бесстрашию перед провалом,
к магнитным твоим словесам,
таким непохожим на правду
и все же
далеким от лжи.
Как будто готова оправа —
осталось лишь камень вложить
и камень отравой наполнить,
и перстень Изоре отдать…
Проститься.
И больше не вспомнить.
Заказа на Реквием ждать.
И друга найти в поколеньи,
чтоб старый сюжет повторить,
который в таком отдаленьи
от жизни,
что мог и не быть,
а мог…

Но родная словесность,
как ни был бы счастлив улов —
такая нелепая местность,
где сроду не сыщешь углов.

А жизнь между небом и словом
тем, может быть, и хороша,
что без материальной основы
здесь произрастает душа —
никчемное, в общем, растенье,
сорняк на случайной меже
меж словом и небом,
меж тенью
и светом,
ненужным уже.

За что нам
наш пожизненный пейзаж,
где птицы поднимаются над садом?
Пустого неба просит карандаш —
но птицы поднимаются над садом.