Сергей Беспалов - Орден хохочущего Патрикея

Но нахрапом богатства не возьмешь. И Андрей Джонович это прекрасно осознавал. Поэтому была разработана многоходовая комбинация с участием Филипка, он же Аристофан. Фали, он же Годзилла. И некоего Миши. Он же не пойми откуда взявшийся оленевод.

О Михаиле-оленеводе хочется сказать несколько подробней. Так как эта неординарная личность интересна своим появлением в местных краях и своей сказочной бестолковостью. Повторюсь, извиняясь. Как и какими неведомыми путями сей оленевод оказался в здешних местах, никто толком не знал. Одни говорили, что он был изгнан из племени порядочных оленеводов за то, что умудрился оттащить и заложить в ломбарде кусок айсберга, в который якобы влетел «Титаник». Другие баяли наоборот, что все общественные деньги потратил на закупку этого раритета у проезжих цыган. Третьи кричали, что купил вообще не айсберг, а «Титаник». А четвертые вообще молчали и улыбались только своим понятным мыслям, крутя у виска пальцем.

Правду знал только Мишка. Но молчал как партизан, хотя история его появления была проста, как медный пятак. Решил он однажды поменять ориентацию духовную. То есть перейти из адептов идолопоклонничества и шаманизма в умеренные атеисты и непримиримые феминисты. И, следуя семейной традиции врожденной бестолковости и авантюризма, подговорил себя забраться поутру в чум к местному служителю культа. Дабы утащить дубовый бубен и утопить его в реке. Сказано – сделано. Как только шаман отправился в тундру за ягелем, Мишка проник к нему в чум и стал с остервенением искать нужную ему вещь. Нужных и милых сердцу вещей в чуме оказалось на порядок больше, чем мог предположить оленевод. Всякие разные деньги. Желтый металл. Водки всякие. И музыка. В общем, сумка была полная. Только для бубна в ней места не было. Мишка плюнул от досады, но место освобождать не стал. А тихонько вышел из чума и побрел восвояси, ругая большой бубен и хозяина этого бубна. В тундре Мишку пьяного и нашли. Без музыки, без сумки, без водок и… без передних зубов. Но зато мокрого и счастливого. И порешили на совете изгнать его из правового общества. Дали двух оленей впридачу. Одного хромого, старого. А второго молодого, но деревянного. В виде флюгера на крышу. А… И жену еще пятую. Клепу. Тоже дали. В нагрузку. Чтоб не скучал. Так и покинул на радостной ноте стойбище свободный от морали и обязательств Мишка-оленевод. Но радость свободы была недолгой и испарилась как утренний туман, только лишь на начальном этапе долгого пути возникла группа чернявых попутчиков. Михаил, в отличие от чернявеньких, встрече не обрадовался. Те же с радостью и непонятным говором без конца хлопали оленевода по затылку, спине и карманам. Облазали вдоль и поперек сани. Отвязали оленя. И увели куда-то ошалевшую от счастья Клепу. Особенно бесчинствовал малый с сережками. Мишка с точностью определил, что он старший. Только от него одного подозрительно воняло одеколоном, очень напоминавшем шаманский парфюм. Под занавес этой внезапной радостной встречи они заставили Мишку играть с ними в какую-то чудесную игру. Где под пивной кружкой надо было найти какой-то шарик. Два раза оленевод расстарался и выиграл. За что был награжден. А потом фортуна перестала улыбаться Мишке совсем. Что привело его к ожидаемому банкротству. Его принудили еще пару раз сыграть в долг и после прекрасно проделанной работы отобрали все, включая расписку на мороженого мамонта. В которой говорилось, что если Мишка найдет на бескрайних просторах страны оного, то должен будет выслать его тогда-то и по такому-то адресу. Адрес говорили всем табором, снимая лыжи с оленя и Михаила. Прощание с чернявыми и Клепой, оставшейся с ними в качестве залога, было не долгим и не бурным. Запомнилась только пятая жена, вертящая пальцем у виска. И наталкивающая своими действиями на мысль о суициде. Но Клепа Клепой. Палец пальцем. А жить как-то надо, вопреки всем бедам, внезапно свалившимся на глупую голову. Оглядевшись по сторонам, Михаил решил здесь и остаться, в сиих местах. И выдавать себя добровольно за целителя тел и душ человеческих.

Вот его-то, вместе с Филипком Годзиллой, хотел задействовать в своей следующей афере Андрей Джонович. Да и еще были некоторые наметки в планах авантюриста. Но не настолько важные, что требовали мобилизации всех имеющихся средств и сил. Прознал он недавно, что у Клавки-секретарши намедни ночевали два каких-то геолога или археолога. И по причине безденежья и скудоумия оставили ей при расчете за чистую постель и обильный ужин какую-то не то медальку или орденок иноземный. Ценность не объявлялась. Но вещь старая и сама по себе чего-то стоит. А если и не стоит, то все равно пригодится. Но это потом. А сейчас была отдана команда Филипку, чтоб он позвал для беседы этих двоих. Которые сейчас в куче навоза. Стоят…

Едва переступив порог богопротивного заведения, куда их с Зулей под торжественные разговоры и упреки затащил реактивный Аристофан, Эдвард понял, что если человеческая фантазия и не имеет границ по своей извращенности и полету мысли, то здесь она перещеголяла всех и вся.

– Закройте рот, коллега. И держитесь за карманы. Последнее вытянут, – почесывая подбородок, прошептал ошарашенный командующий жульнического звена. – Ну и местность. Как в планетарии. То есть в кунсткамере. Нет. Как в этом… – но где, в этом или где в том, в голову категорически не лезло. Сравнивать было не с чем.

Круглый, в сигаретной дымке и чуть-чуть подзагаженный зал был как бы разделен на четыре части. На четыре исторических эпохи. Со своими предметами быта и со своим микроклиматом, окружавших этих последователей зарождающегося капитализма и беспросветной глупости, которая с завидным постоянством побеждала все исторические эпохи.

Первая четверть зала состояла из голой кирпичной стены и бетонного пола, покрашенного серой шаровой краской. На фоне которой были намалеваны плывущие грязно-желтые облака, с усаженными на них такими же грязно-желтыми зайцами. Вторая четверть была завешана кривыми зеркалами. Настолько кривыми, что даже уже не могли исказить окружающую дествительность. На полу были те же самые зайцы. Такие же грязные. Но розовые.

Третья была без зайцев. Но железная, холодная и темная. Временное нахождение в ней вызывало чувство апатии, страха, желании взять в долг и скрытся.

Ну а четвертая? Ну а четвертая была одновременно и простая, и сложная. Как жизнь. С инь и с янь. А также противоположностью железных кривых зеркал и грязно-желтых облаков. Вызывая честно заданные вопросы и получая при этом нечестно данные ответы, но нисколько не оставляя времени на внутреннее размышление. Убеждая всех и вся, что все-таки мир это мир. А жизнь наша не игра.