Николай Серый - Рай одичания. Роман, повести, драмы и новеллы

И он задумался о способах её спасенья…

Кира в бирюзовом халате с кистями поучала в гостиной свою дочь Лику. Дочь в алом коротком платье расположилась в золотистом кресле, а мать на голубом диване. Кира пожурила дочку за мотовство, и та ответила:

– Коли у тебя не хватает денег, то не стану я реветь в подушку. К отцу я поеду.

– Зачем? – спросила мать, робея.

– Повидаться с отцом… это ведь естественно… И нельзя порицать за это…

И Кира с грустью произнесла:

– И ты полагаешь, что обрадуется он тебе? Отнюдь, ты ему безразлична. Ещё не родившись, ты ярмом ему казалась. И очень настаивал он, чтобы ты не родилась.

И лицо Лики на миг исказилось, и она молвила отрешённо:

– Значит, я живу только потому, что вы не смогли договориться. А если б вы договорились, то меня б и на свете не было.

«А ведь так, пожалуй, и есть», – подумалось матери вдруг. И Кира принялась негромко стенать с дивана:

– Но я же тебя люблю, лелею. Мне и любить больше некого. Ах, Лика, Лика… я ведь чую: неладно с тобой:

Дочь перебила:

– Я ведь не любила отца, хоть и не был он со мною строг. Но если он видел, как ласкаешь ты меня, то заметно свирепел. Наверно, только для его досады и ласкала ты меня. А теперь некого тебе злить своей нежностью ко мне, и тебе я больше не нужна. Пусть так, но есть кому приласкать меня. И, возможно, будет им тот, кто появился у тебя намедни…

Кира вся напряглась, села прямее и высказалась:

– Но разве пожелаешь ты быть околпаченной девицей? Замызганный червонец станет дороже, чем ты. И вечно будет в душе твоей свербеть, что не смогла ты себя выгодно продать. Даже честностью, бескорыстием торгуют. Продаются храбрость, верность, усердие, ум. Один по торгам шляется, очи, долу потупив, нет ничего у него, кроме скромности, и он продаёт её. И будто внушает он: «Купите скромность мою, верным холопом стану, и не посмею я притязать на большую долю, чем милости вашей благоугодно будет мне пожаловать». Другой продаёт бессовестность, полезную против врагов покупателя. Продаётся и благородство, и искренность… А мужчины, не скупясь, платят только за то, что возвышает их в общественном мнении. И щедры они бывают только с престижными женщинами. А ведь ты ещё не такая… Себя продают все, это неизбежно. Но глупо себя продавать по цене футляра без учёта стоимости драгоценностей, которые там хранится. Вообрази, что продала ты по неведению рисунок да Винчи по цене билета на скачки. Ведь себя ты всю жизнь корить будешь. А ведь твою неповторимую, единственную жизнь продать ты сможешь только один раз. И вообрази, как себе ты мстить станешь, узнав, что продешевила…

– А разве себе можно мстить?

– Да. Твой отец посвятил этому всю жизнь.

Лика пересела к матери на диван, и та поняла, что дочь отныне будет ей доверять. Потом они поболтали о пустяках, и вскоре Лика, поцеловав мать, исчезла в своей комнате. А Кира вдруг задумалась о Воронкове…

А супротив Воронкова уже на стуле притулился, ёрзая, вихрастый, одутловатый и смуглый журналист в осыпанном перхотью буром свитере. Задорный писака взялся поучать своё сердитое и зевающее начальство:

– Вы желаете, чтоб народ воспитывали, а не подстрекали. Но бесполезно, бесплодно народ воспитывать. От народа правители хотят покорности, а тому нужна от власти разумная распорядительность. Литератор может на потребу властей внушать народу необходимость безропотного терпенья, рвения в работе и весёлости до глупости. Но творить такое – зря бумагу корябать. Нельзя в очереди уговорить людей не пихаться… Но можно вместе с народом побуждать правителей к полезным реформам и переменам… Во вселенной есть «чёрные дыры», попаданье в них – погибель для любой звезды или материи. В подобном зиянии, в чёрной прорехе канули навечно произведения тех писателей, которые воздействовали сверху на народ, тщетно пытаясь развить в нём качества, угодные начальству. Не только народ, но даже кобылу нельзя навеки в шорах держать…

И Воронков, поскабливая ногтями виски, почти жалел болвана-писателя, который очень скоро утратит свою газету, а заодно и работу…

Эмиль расположился в высоком и мягком кресле у окна, Лиза уселась на диван, а хозяин прикорнул рядом с нею. В гостиной было сумрачно и тепло.

– Лиза, – сказал священник, – я желаю всё объяснить. Эмиль хочет вас обменять на мою прихожанку, которая сегодня обворожила его в церкви. А вы начали меня избегать…

– Плесните мне в бокал вина, отче, – попросила Лиза. – Тошно мне… зачахну…

Священник с улыбкой вышел.

– Что такой смурный? – вспыльчиво спросила она. – Неужели, правда? Я исцарапала б тебя, тумаков отвесила б…

И внезапно появилось у Эмиля понимание того, что прихожанка, встреченная сегодня в церкви, оказалась очень похожей на сгоревшую девушку с горного кордона деда…

– Казалось мне, что навеки для меня ты потеряна, – оправдывался Эмиль. – И захотелось мне спасти юную богомолку…

– От чего хотели спасти её? – встрял священник, входя с серебряным подносом в гостиную. На подносе мерцали три хрустальных бокала и запотевший графин с белым вином. – И какое жестокое лихо грозит невинному, скромному чаду?

– Лицемерие ваше, – произнёс Эмиль. – И ведь глупо в окаянные наши дни по церквам мыкаться и перед иконными досками ползать.

Священник водрузил поднос на белую скатерть и наполнил бокалы. Первый бокал поп дал Лизе, второй – Эмилю, а сам, присев у столика на пуфик, начал смаковать вино. Лиза выпила свой бокал и протянула его священнику. И поп суетливо вскочил и принял бокал с лёгким поклоном, посмотрев умильно в глаза ей: дескать, не желаете ещё? И она отвела глаза, а Эмиль, допив вино, поставил бокал на подоконник.

Священник опять присел за столик и, отпив глоток, возразил Эмилю:

– Но зачем отрешаться от веры в Бога? Допустим, что нет Бога. Но что можно предложить юной сиротке Майе взамен веры её во Христа? Неужели веру в доброту и справедливость людей? Полноте! Добрым и справедливым бывает лишь сильный. Уразуметь пора эту истину. У нас же никто не уверен в грядущем, и поэтому слаб… То ли пойдёшь каликой нищим с сумою-торбой побираться, то ли сигары тысячные покуривать будешь. Христос безгранично добр лишь потому, что всемогущ…

– А библейские цари-изверги? – спросил Эмиль, заинтересованный его сужденьями.

– Изверг-царь не всемогущ, – ответил поп, – ибо нет у него выбора между добром и злом. Но если вы обречены творить только зло, то в чём ваше могущество? В безмерности вами сотворённого зла? Ну а если творите вы зло от страха и по принужденью? И возможно ли быть всемогущим, не будучи свободным в выборе между добром и злом? Изверг-царь мелок, ибо человеки для него пыль…