Николай Серый - Рай одичания. Роман, повести, драмы и новеллы

– Лжёте, – усомнился Эмиль, – уж такого не бывает.

– Только так и бывает, – уверял его поп. – Назовите хоть одного счастливого распутника. А сами вы счастливы, Эмиль?.. Только чуждое злое влияние принуждает оскверниться впервые. А всё потому, что пресыщенному негодяю сладко наблюдать, как невинное дитя уподобляется ему. Но почему приятно это?..

Эмиль торопливо изрёк:

– Потому, что самая великая услада – это власть над умами людей. И именно этим приятно господство, – а не внешней покорностью… И строго бдели властители, чтоб не думали рабы иначе, чем они сами…

Эмиля истомили его новые мысли, и ему показалось гораздо более важным усмирить их лавину, нежели утолить свою чувственность. Эмиль уже боялся спятить… он порывисто и молча, встал и вышёл в сени, а затем и за порог…

Вскоре священник и Лиза услышали гул отъехавшей машины…

Воронков осанисто и споро подписывал служебные бумаги и пёстрые юбилейные грамоты; вальяжно принимал он лебезящих подчинённых. Пополудни Марина принесла ему в кабинет на узорном подносе обед: наваристые щи с голубями и со сметаною, свиную котлету с рисом, пресные блины, горькие стручки зелёного перца, салат с огурцами и помидорами, солёный сыр, мятный пряник и брусничный кисель. Воронков поел со смаком, неторопливо; звонком позвал он Марину, и она унесла посуду… Закурив чёрную кривую трубку, он развалился в кресле…

Было ему приятно, и вздыхал он сладостно. Он ещё не понимал: отчего приятность?.. и весело озирал свой кабинет… И был Воронков другим, нежели утром. Уже нельзя было определённо сказать: добряк он или злющий, упрям или мягок, совестлив или порочен. Можно было говорить только о том, что в это миги он совестлив и добр, а сейчас душевно мягок с просителем, но превратится ночью в порочного монстра. При необходимости он мог совершенно искренне считать верной ту идею, которую ещё вчера рьяно отрицал; собеседник был приятен по мере нужды в нём. У Воронкова не осталось уже ничего, чем не мог бы он поступиться; ощущая это, он радовался. Разве совесть и здравомыслие не помеха в карьере? Нужно уметь и клеветать, и подлизываться, и удить награды у государства, и вовремя переметнуться к врагу. Ведь такие поступки – проявленье деловитости, а не кощунство… Если личность – это мощь сопротивления чужой воле, с коей не согласен, то он уже перестал быть личностью. И что же?.. небеса разверзлись?.. вселенский мор начался?.. Вовсе нет… ничего не стряслось!.. Пока народ в пренебрежении, служить ему незачем. Но если народ обретёт вдруг силу, то он, Воронков, немедля станет его вернейшим радетелем, сохранив этим для себя бразды правленья.

Затем он задумался о Марине: ведь её, несомненно, заставляют на него доносить. Её принуждают соблазнить его, ибо любовницей легче за ним надзирать. Её, наверное, теперь даже корят за мешканье с его совращеньем. И, возможно, ей даже грозят, и бедняжка нервничает. Не нужно чересчур её томить. Она полезна, вежлива и дотошна, и поэтому следует поощрить её.

Звонком он позвал её к себе, и она пришла; Воронков пригласил её в свою комнату отдыха…

Марина присела на широкую тахту с белой простынёй. Серебристые занавески на окнах были опущены, и сквозь ажурную плотную ткань слабо проникали лучи закатного солнца. Серебряно-золотистый сумрак очаровал Воронкова; подсвеченные бутылки в баре напоминали иконостас в церкви. И вспомнилась Воронкову ночь на зимней даче у покровителей, и он замер… Затем он солидно уселся рядом с нею, и она слегка скуксилась…

Она не спеша раздевалась на средине комнаты, и он гордился своей причастностью ко власти, сумевшей столь безупречно вышколить и приструнить Марину. И вдруг испугался он полной её покорности, и показалось ему, что и Марина – часть той силы, которая сломит его волю навсегда.

И, не раздеваясь, он овладел Мариной, а потом пошёл в кабинет, где рассеянно теребил бумаги. Пришла Марина, уже одетая, и властно уселась она ему на колени, и он смекнул, что этим она закрепляет свою победу над ним.

– Баловница, егоза, – бормотал он и усердно её целовал. – Милая бестия…

Затем с улыбкой она ушла от него, хлопнув дверью, и он опять полистал бумаги; его ощущения поначалу были неопределёнными: наряду с неуважением к себе была и приятность, и он то супился и пыхтел, то посмеивался. Наконец осталась у него только приятность, и он широко и довольно ухмыльнулся…

Именно эту ухмылку и заметила Марина, войдя внезапно к нему в кабинет. И она осклабилась и подумала: «Порола бы кнутом эту сволочь, кости поганые ведьмой разметала бы…»

И она столбенела перед ним, взирая на его ухмылку, которая никак не сгонялась с его лица… Она вышла из кабинета, не сказав ни слова…

Затем позвонил он по телефону Кире и отменил свой сегодняшний визит к ней…

За окном смеркалось, но свет в доме попа ещё не горел. Сидели они в гостиной рядком на диване. Священник посматривал искоса на Лизу, мечтая постигнуть её мысли. Заводил он речи о музыке, Боге и своей коллекции, но отвечала Лиза односложно. Она явно пыталась решить для себя некий мучительный вопрос, и вдруг принялась она размышлять вслух:

– Я понимаю: Эмиль чрезвычайно хотел поменять меня на ту, кто будет ему беспредельно предана. И благословенье ваше, отче, помогло б ему достичь такой преданности. Но он любит лишь меня.

И священник с сомнением покачал головой, и Лиза заметила это.

– Не дивитесь, отче. После ухода Эмиля, я упорно размышляла об этом, пренебрегая вами. И я поняла, зачем Эмилю нужна ваша прихожанка, ведь и у меня такое же душевное состояние, как у него…

В гостиной сгущался сероватый сумрак, и включил священник напольную лампу с серебристым тенником, а Лиза пересела в кресло у окна и глянула в кладбищенскую мглу.

– Когда в комнате горит свет, кладбище неразличимо, – молвила она. – Часто, наверное, вот так вы сидите в кубле своём. Сейчас мне чудится, будто двойник взирает на меня с погоста. И оконные стёкла странные… И отраженье взирает на меня так, будто я уже умерла, но, восстав из могилы, явилась к дурочке, которая ещё живёт. В этом кресле ночью жутко грешнику. Особенно, если пурга, буран… Боже! – вскричала она, – неужели у меня и впрямь такое лицо?!

И он ей пояснил:

– Заметил я странный эффект, и я усилил его, подобрав стёкла.

Она в кресле обернулась к нему.

– А хотите, отче, я скажу, зачем всё это?

Он не ответил и не отвёл взора.

– Скажу, отче… Приведёте блудницу, всю пресыщенную, и пожелаете пробудить человеческое чувство в ней: так больше с нею приятства, да и телесные ваши изъяны благостью речей скрадываются. И вот сажаете вы её во тьме в кресло это, и включаете свет такой колдовской… И знает она, что за окном – кладбище. И невольно, хоть раз, но взглянет она в ночное окно. А светотень так устроена, что любое лицо скрадывается, и воображение вспыхивает… А за окном-то погост, и поэтому мысли о смерти неизбежны… И как не проснуться человечности!.. И нету сил таскать личину!.. И страсть возникает к покаянью и исповеди… Как у меня!.. Как у меня!.. А вы уже наготове, пастырь. И ляжки ваши, и чресла…