Николай Серый - Рай одичания. Роман, повести, драмы и новеллы

И Лиза вдруг поверила в Бога и мысленно молилась, потупившись:

«Прости, Господь, неверие в тебя. Ведь не было мне нужды в тебя поверить! Но что мне дало безбожие моё? Конечно, ничего!.. Я лишь блудница… Корыстная, смазливая и злая… И всё трудней мне уважать себя!.. Господи, ну зачем же обременил ты нас нуждою в самоуваженьи?..»

И она медленно пошла, размышляя:

«Всякому надо уважать себя… нельзя без этого себя любить… А что бывает после утраты любви к себе?..»

И она посмотрела на небо, его уже заволокло; закапал дождь, и она подумала:

«А если позвать Эмиля к себе?»

А Эмиля озарила вдруг приятность самоотреченья, напоминая детство, когда привязался он к прыщавому хлипкому юнцу и по его воле лупил его врагов.

Эмиль снова поцеловал Лизу, и вообразилось ему, что входит он в чертоги властелина и возвещает весело о сносе церкви Покрова на Нерли. Эмиль не ведал: почему вообразилось ему, что возвещает он о сносе именно этой любимой своей церкви, и зачем ему грезился правителем краснорожий повар из неопрятного кабачка «Лачуга».

Вскоре Эмиль уже воображал и свои похороны на весеннем погосте: и гроб из морёного дуба, и груды венков с лентами, и красоток в рыданьях. И лобзали красавицы его мёртвые губы и ланиты, вспоминая свои ночи с ним… А наяву затомил его ужас перед смертью, и начал он усердно грезить об оргиях, что всегда ему помогало избавиться от душевной муки. Но если раньше он себя воображал в оргиях знаменитым сочинителем, которого ласкают прелестные и богатые поклонницы, то теперь же – атаманом разбойничьей шайки и шулером с увядшими и замызганными блудницами из дешёвых притонов. Затем вообразил он себя правителем, повелевающим взорвать в северной обители свою любимую шатровую церковь, как сеялку в народе плевел крамолы, и понял Эмиль, что если бы наяву приказал он такое, то его удовольствие было бы несравненным. И он страстно вздрагивал и жался к Лизе.

И вдруг он успокоился и подумал:

«А ведь свыше остерегли меня: не изнуряй душу пороками, наветами и властью, иначе помрёшь скоро. Отсюда в грёзах и оргии, и правитель-мракобес, и кладбище».

И он шептал, обнимая Лизу во тьме:

– Соблазны губят мой дар. Как и твой, впрочем. Скоро мы и самих себя разлюбим.

– Мелочи это, – молвила она и вдруг замерла. И припомнились Лизе слова её матери в горах перед самой встречей с ним. А он говорил Лизе:

– Я бывал в доме, где хозяин распутничал под музыку Баха. Скорбная и нежная мелодия звучала в ночи одновременно с похабщиной. И хозяин толковал мне, что если б его растили в вере в Бога и в честности, то стал бы он человеколюбцем. Значит, есть у него инстинкты, которые могли бы его сделать совестливым и нравственным. И где же они теперь у жестокого извращенца? Разве они могли покинуть его тело? Разве не мстят они за себя и не бунтуют? Разве не хотят власти в теле? Самого себя ведь нельзя осчастливить. На такое способны только те люди, для коих ты сам – счастье!.. Так и наслажденье…

Осторожно она высвободилась во мгле из его объятий и подошла к реке, пахло мусором и гнилью. Лиза опёрлась грудью на чугунные перила и засмотрелась на чёрную воду. И он медленно приблизился к Лизе, и она, глядя на его белую ладонь на перилах, глухо молвила:

– Ты говоришь для себя важное, но неясное мне. И помянул наслажденье… А я не люблю это слово… И что мне в нём?.. Только детски наивная надежда на то, что оно означает.

И Лиза прибавила чёрство:

– А ведь приятно тебе вспомнить скабрезный домик. А хозяин его – задорный старикашка, видать… Проказливый хрыч… Не лапоть из лыка…

Эмиль говорил быстро и негромко:

– Всякую тварь услаждает только то, что полезно для её вида. Прелесть соитий продолжает род, услады же власти развивают ум. А бесполезные твари не наслаждаются, их губит природа разными способами. И заставляет пресыщенье понять нашу бесполезность, и близка тогда погибель, особенно для гения. А ведь я многим уже пресытился. Природа, творя гения, печётся о том, чтобы он не вредил людям, и поэтому в нём заложено стремление к смерти, и она обуревает его при порче дарований.

И присовокупил он горделиво и скорбно:

– Возможно, дарованья мои мнимые, но в них я верю. И меня пугала моя пресыщенность, пока не явилась ты.

– Ловко и лукаво научился баять, – обронила она.

И затем она вдруг вспомнила свою мать в горах накануне смерти и поверила в истинность его слов. Лиза поверила в то, что непременно он скоро умрёт, если покинет она его, и она, ликуя от возможности его спасти, льнула к нему…

И вдруг, оторопев, она поняла, что откажет ему сейчас она в своей любви, ибо не хочет никого спасать…

И услышал он её оскорбительный и чопорный отказ и на миг остолбенел. И она вошла в парадный подъезд, и Эмиль запомнил её улицу и номер дома. Начал моросить дождь…

Кира себя убедила в том, что ей дано проникать в тайные сущности любого человека. Она чрезвычайно быстро распознавала, даже в толпах и толчеях, тех людей, кто ей был подобен своекорыстьем и суетностью. Она бы считала многие свои поступки позорными, если бы их совершала не она, а другая женщина.

Кира чрезвычайно гордилась своим умом, но совсем она не понимала того, что её преуспевание здесь не более чем случайность. Ведь с Воронковым познакомилась Кира в то самое время, когда он, достигнув, наконец, вожделённой власти, пребывал в полном упоении, и поэтому отвалил он любовнице столь много, что и малой толики благодеяний этих не дозволяла ему скаредность давать уже месяцем позже…

Ночью Кира в своей спальне за розовым столиком писала золотым пером на сиреневой бумаге поздравление подружке со свадьбой. Кира была укутана в белый пушистый халат, а перед нею стояли в китайской вазе тёмно-красные розы, и светилась матово серебром пепельница с клеймом Фаберже. Любовалась Кира своими холёными пальцами, изрывая черновики письма, и лак ногтей напоминал ей кровавые пятна после разделки говядины на кухне.

Церемонно вошла поболтать дочь, очень похожая на Киру и гонором, и статью. Разумная девочка не докучала матери чрезмерно; дочь быстро сообразила, что ожидается гость, и ушла в свою комнату…

Воронков посмотрел на чёрное короткое платье Киры, на бирюзовый её кушак, и сдула она пушинку с его коричневого костюма.

В полутьме уселись они за квадратный стол со снедью, с водкой и наливками в запотевших графинах и с шампанским в серебряном ведёрке со льдом. Хозяйка поднесла Олегу Ильичу рюмку с водкой, он быстро выпил и закусил чёрной икрой. И вдруг он снова ощутил непонятный ему страх за себя, изведанный в первый раз в персональной машине на перекрёстке у высотной гостиницы; там за круглым белым столиком Лиза одиноко пила кофе, и тело её показалось Воронкову измождённым, лицо же – страдальческим. А ведь хорошо помнил отец её чванную мину. Ему захотелось выйти из машины и приголубить девочку, но спешил он по своим финансовым делам, и потому уехал. И сразу за поворотом ощутил он этот страх за себя…