Николай Ольков - Собрание сочинений. 5 том

– Нет, Родя, будет так, как мы с сыном решили. Помнишь, ты говорил мне, когда я призналась, что был у меня роман с одним пареньком: за все надо платить. Я заплатила. Теперь твоя очередь. Завтра мы уезжаем. Адрес можешь записать или запомнить, гостем не будешь, но в дом пустим.

Бывакин встал. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали, но тут случай особый:

– Настя, ты пожалеешь об этом. Я сегодня состоятельный человек, меня зовут Бывалый, и дела мои к лучшему, подумай, от чего ты отказываешься.

Настя улыбнулась:

– Деньги никогда не были спутником счастья, Родя, разве ты не понимаешь простых вещей?

– Ты пожалеешь об этом! Ты обязательно об этом пожалеешь. Ты оттолкнула меня, стоящего на коленях. Никогда не прощу тебе этого!

Он хлопнул дверью и вышел в вонючий коридор общаги. Его трясло. И он не мог бы сейчас сказать, потеря так и не обретенного сына были причиной мстительных ноток в голосе, так знакомых ему, или неудавшийся проект, в котором он был на сто процентов уверен? Ведь он был абсолютно уверен, что Настена бросится ему на шею, будет тысячу раз благодарна, и ни разу не вспомнит о том, как он ее прогнал.

Злой и больной приехал он домой, Варя, видя это, старалась не попадаться на глаза. Бывакин долго сидел в кабинете, среди ночи вошел в комнату Варя, она испуганно вскочила с постели, Родя крепко обнял ее, и легонькую ночную рубашку отбросил в сторону…

Гроза, которой Бывакин больше всего боялся, потому что она могла испортить десять километров грунтовой дороги от трассы до деревни, прогрохотала всю ночь, но дождя он так и не услышал, несколько раз выходил на лоджию: молнии разрывали небеса, освещая неверным светом спящий каменный город внизу и соседние коттеджи, больше похожие на замки. Гром был сухой и хрумкий, будто кто-то огромный там, в небесах, ломал кости и хлёстко, раскатисто бросал их на камни. Он вспомнил, что старый дедушка Ефим в таких случаях судорожно крестился и объяснял маленькому Роде, что гром оттого, что Илья Пророк на своей колеснице по небу летает и швыряет молнии в неверных людей. А бабушка Федора всю грозу стояла перед маленькой прокопчённой иконой в переднем углу, молилась размашисто и уверенно, время от времени пугая Родю словами: «Крестись, лишенец, а то Боженька ругатца!». Он часто в последние дни вспоминал деревню, полуголодное детство, школу, друзей. И мать…

Желание поехать в родную деревню возникло внезапно. Хоронили старого знакомого, другом Родя его не считал, но судьба повязала, вместе встречали Жмыха с командой, а когда началась вольница, вместе громили конторы, ставили своих директоров и через пару месяцев продавали заводики, фабрички, магазины тем, кто готов был платить. Богатели, наглели, Родя поаккуратнее был, через верного человека, хоть и за большой процент, но баксы свои в Швейцарию переправил, а ребята лопухнулись. Когда их повязали, кореш тот переслал просьбу дать следователю двести тысяч зелёных. А у Роди нет ничего. Мог бы, конечно, перехватить, связи имелись на такой случай, но уже тогда доверия к старым подельникам не было, и совместных дел в будущем он не хотел иметь. Так и передал, что бабок нет. Конечно, не поверили, после срока обещали поквитаться, но Бывалый их ждал. Двое исчезли сразу, он не любил даже вспоминать об этом, третий, Стас, скрылся, потом приполз на коленях, кровью поклялся, что претензий не имеет. Родя, а если точнее – Родион Петрович – отправил бывшего друга в гараж, тот когдато в техникуме на механика учился. Встречались редко, а потом ему доложили, что механик в больнице и при смерти, тюремный туберкулёз перешёл в неизлечимую форму. Шеф дал команду похоронить Стаса по первому разряду, сам себе пометил: разом за всех откуплюсь у братвы.

Все уехали в ресторан на горячий обед, а Бывакин пошёл по кладбищу, всё больше удивляясь тому, что он столько лет удачно избегал посещения этого грустного человеческого пристанища. Его поражали огромные сооружения на могилах крупных чиновников, евреев и бандитов. Последних он знал почти всех, с мраморных плит смотрели милые молодые люди, почти актёры по красоте, на какую был способен художник. Ухмыльнулся: земля всё скроет: и пытки, и поджоги, и убийства. Он уже не хотел вспоминать, что с некоторыми ребятами витийствовали вместе, утешался, что крови на нём нет, ни на кого пистолета или ножа не поднимал, судьба избавила, за его деньги было, кому… Всегда выбора не было, не он, так его, тут только такой расклад. Он вернул зарубежные деньги, в разгар приватизации купил солидную строительную организацию с собственным производством железобетона и столярных изделий, потом еще два заводика, объединил их в корпорацию со звучным названием «Командор», нанял толковых мужиков, которые за приличные оклады повели дело, да так успешно, что через два года Родиона Петровича уже приглашал сам губернатор.

Бывалый пошёл вдоль ряда могил, уже не обращая внимания на надписи, на выходе увидел своих охранников, не спускавших с него глаз, а у последней могилы пришлось обходить молодого человека, склонившегося над решёткой ограды. Мужчина выпрямился и обернулся. Родю настолько смутило его заплаканное лицо, что он невольно спросил:

– Простите, это ваша жена?

Молодой человек охотно ответил:

– Это мама. Просто я заказал портрет с фотографии, где ей только тридцать.

Родя и сам не мог понять, зачем он затеял этот разговор:

– Она умерла недавно?

– Десять лет назад. Я убрал даты, зачем людям знать? Пусть видят её красивую и беззаботную. – Мужчина поправил цветы.

– А вы живете в другом городе? – зачем-то спросил Родион.

– Почему вы так решили? – удивился мужчина.

– Ну, вероятно, редко бываете, вот слёзы…

– Мы бываем каждую субботу, просто сегодня я рано освободился на работе и решил заехать. Мы бываем всей семьёй, у нас трое детей. Мама нас видит, я думаю, что она радуется за нас. А вы тоже навещали родителей?

Родя смутился:

– Нет, я по другому случаю. Моя мать похоронена в деревне.

– Не мать, а мама. Так следует говорить. А это далеко?

– Не особенно, по нынешним скоростям… – замялся Родион.

– Вы часто у неё бываете? – спросил мужчина.

Бывакин испугался: вот влип в беседу, ладно, что охрана не слышит.

– Бываю, но редко.

Молодой человек улыбнулся:

– Надо почаще навещать, ведь это мама, она нам дала жизнь, и нить эта непрерывна, из поколения в поколение. Извините, я заговорил вас.

– Это вы меня простите, – сказал Родя и быстрым шагом пошёл к машинам.

– Домой! – кивнул водителю, и три джипа рванули с места.

Дома принял душ, одел только плавки, открыл холодильник, налил в рюмку коньяк, сел на низкий диван. Коньяк чуть взбодрил, но вдруг возникло неуместное воспоминание: тот молодой мужчина сказал, что у него трое детей. Конечно, есть жена. От него даже запах домашний, какой-то незнакомый Родиону, вот от него постоянный запах одних и тех же духов, ему подбирали специалисты из десятков разных склянок. Остановились на этом, заплатил пятьсот баксов, а потом Ангелочек, Ангелина, девушка из приёмной, как попугай, знающая только одну фразу: «Родион Петрович занят», принесла ему флакон туалетной воды точно с таким же ароматом. Родя вдруг вспомнил, что в детстве любил щи, которые мать оставляла у загнетки в русской печи, и он, обжигаясь, доставал ухватом чугунок, поварёшкой накладывал, а не наливал в блюдо густые щи, красные от перепревших овощей, пахнущие капустой, луком и ещё чемто, деревянной ложкой доставал из горшка сметану, размешивал в блюде и жадно хлебал, подставляя под ложку кусок хлеба, чтобы не капать на стол. Иногда мать оставляла в печи большую сковороду, закрытую тяжёлой крышкой, Родя выуживал её клюкой, горшеиком прихватывал крышку, и запах запечённой в сметане картошки наполнял избу. Есть следовало с краюшка, дочиста вычищая дно и стенки жаровни, а потом закрыть и поставить в печь – мать придёт, станет ужинать.