Джек Суон - Цикличность

Сначала, первые пару дней после задержания, Хоуп рычала, огрызалась, дралась, как загнанное в угол животное, и ни слова не проронила про Фокса. Тогда она ещё верила – он придет, вот-вот, ещё немного и он её вытащит. Потом её пытали, били, угрожали ей, и от былой бравады не осталось и следа. Она была, всё же, обычным человеком. Хоуп была готова сознаться в чем угодно, лишь бы это прекратилось, она рассказала им всё, вплоть до кофе и побега через окно, и военные сменились врачами, а она наконец получила немного желанного покоя. Покинуть лечебницу ей было нельзя, врачи сказали, что она бредит, и все её воспоминания – ложь. Хоуп, наученная не протестовать, да уже и сама сомневающаяся в реальности происходящего, смиренно покивала головой. Ей назначили лекарства, и попытались сдать обратно государству, но тут вновь словно из ниоткуда выросли военные в серых мундирах и с одинаковыми лицами, и безапелляционно потребовали с врачей вытащить настоящие воспоминания Хоуп. И она осталась, по сути, просто жить в лечебнице без возможности хоть когда-нибудь выйти. Главный врач, уронив голову на руки после ухода военных, издал жалобный вопль в пространство и честно сказал девушке, что вернуть её воспоминания нельзя, что ему всё безумно надоело и он не знает, что с этим делать, наорал на неё и выставил из кабинета, отпивая виски прямо из бутылки. Примерно тогда, как это было не иронично, у Хоуп умерла последняя надежда.

Фокс был ложью. Он и все его слова были сотканы из тонкой, почти гениальной манипулятивной лжи. Конечно, не было никакого геройства, никакого вселенского великого Зла. Он просто использовал её, как козла отпущения, как отвлечение внимания при побеге, для собственной выгоды, для собственного развлечения. За что? Почему? Она продолжала задавать себе эти вопросы, ответить на которые была не в силах. И, что самое мерзкое, она не могла заглушить свой голос в своей же голове, который твердил ей, что она виновата сама, что она заслужила всё произошедшее. Заслужила своей наивностью, доверчивостью, верой в такие глупые сказочки о приключениях и таинственных незнакомцах. Или же эти воспоминания и вправду были ложью, и Хоуп лишь оставалось гадать, что же с ней произошло, что было ужасным настолько, раз её разум счел такую жестокую, предательскую ложь про провалившееся чудо безопасней, чем правду? Чувство собственной вины убивало сильней всего. Большую часть времени ей было никак, она не чувствовала ничего, но порой сильные руки высокой круглолицей санитарки вытаскивали её, кричащую, с разодранными ногтями до крови плечами и руками из общей душевой, и потом с тонкой иглой шприца успокоительного вновь возвращалось ничего.

Её признали виновной, хотя не было никакого суда. Фокс (или, всё же, она сама?) ограбил военных, суперсекретное хранилище оружия, которое даже не существовало на бумаге, и отдал Хоуп сумку со всеми уликами. Её отпечатки пальцев были повсюду, и одна из защитных дверей зафиксировал только одного человека, проходящего через неё. Никаких доказательств даже существования Фокса не было. Всё, что они теперь хотели – это вернуть украденное назад.

Дверь в палату открылась и к ней зашел Майк. Майк был одним из «прописавшихся» в лечебнице пациентов и первым, с кем она познакомилась из местных. В первый день, когда она стала полноправным пациентом, они встретились в столовой. Хоуп сидела и размазывала по тарелке липкую и тёплую, похожую на слизь кашу, раз за разом одергивая рукава, чтобы не видеть тёмно-фиолетовые следы, опоясывающие её запястья, с содранной местами кожей и запекшейся кровью. От блуждания по абсолютной пустоте собственного сознания её отвлекли два мотка мягкой марли, которые кто-то украдкой положил ей на колени. Сидящий рядом с ней Майк тогда прошептал: «Я их из процедурной неделю назад спёр, не знаю, зачем. Вот, держи». Он лысел со лба, несмотря на то что ему не было и тридцати, и глубокие залысины придавали ему какой-то инопланетный вид. Он был худой и низкий, с засыпанным прыщами лицом и каким-то непостижимым образом всегда в заляпанной чем-нибудь одежде. Майк очень старательно и ответственно принимал лекарства, потому что очень сильно боялся себя. Он был в лечебнице принудительно, после того, как из-за галлюцинаций едва не убил несколько человек на улице, и искренне раскаивался, говоря, что болезнь порой может превратить жизнь человека в ад.

Майк застенчиво потоптался у входа и спросил девушку, идет ли она с ними. Та утвердительно кивнула и встала, сунув озябшие ноги в тапочки. «Они» были компанией из четырех, включая Хоуп, людей. Помимо Майка, среди них была Китти, совсем юная девочка с кудрявыми черными волосами, у которой на каждом предплечье было по длинному продольному старому шраму. В этом месяце была её пятая попытка, самая изобретательная, но наученные горьким опытом родители оказались быстрее. Китти, из-за букета врожденных заболеваний, вряд ли протянет ещё пять-шесть лет, и поэтому ей даже не хотелось пытаться. Хоуп понимала её мотивацию. Последним членом команды была Ника, которая не хотела говорить о своей болезни, и все уважали её желание. Ника познакомилась с ними сама, просто подошла и отлично вписалась в их небольшой коллектив. Казалось, она умела и знала всё на свете.

Китти и Ника ждали за дверью, и когда Хоуп вышла вместе с Майком, компания молча зашагала по коридору, в сторону лестницы, где был запасной выход. В это время дня там почти никто не ходил, а во дворе и подавно никогда никого не было. Ника открыла дверь ключом, который они общими усилиями стащили у охраны, и все четверо вышли на улицу. Хоуп любила эти вылазки больше всего, за воздух, за солнце, за возможность увидеть небо и понять, сколько сейчас времени и какая на улице погода, но случались они редко, раз в пару недель, потому что ключ каждый раз приходилось возвращать на место. Майк вытащил из кармана пачку контрабандных сигарет, и протянул Хоуп. Сигарета всегда была одна на четверых, потому что достать их было очень сложно. Китти протянула ей зажигалку, Хоуп закурила, закашлявшись после первой же затяжки, и передала сигарету Нике. Порой, когда все были слишком подавленными или уставшими, чтобы говорить, они стояли, ходили или сидели молча, просто наслаждаясь безмолвной поддержкой друг друга. Сигарета тлела и медленно гуляла по кругу, и день казался вполне обычным, но тут за дверью раздался крик и грохот.

Первое, что они услышали, когда выбежали в коридор, был крик: «Я не сумасшедшая!». Крики подобного рода так часто звучали от новоприбывших в этих стенах, что никто никогда не воспринимал их всерьез. Китти любила говорить, что все сумасшедшие, что «мы, доктора и санитары, все сошли с ума, но только мы это замечаем». Она отличалась от многих тем, что смаковала тот факт, что психически нездорова, превращая его в философию и порой в шутку. Большинство старались относится к болезни как к всего лишь болезни. К таким крикам привыкли и санитары. Двое из них, с беспристрастными лицами заботливо вели под руки всё менее и менее сопротивляющуюся женщину. Хоуп проводила их взглядом до двери в другое отделение, где всех новичков сортировали, словно в цеху. Новоприбывшая вошла в дверь уже спокойно, не вырываясь, но всё ещё бормоча себе под нос, что она не сошла с ума и это всё правда. Хоуп вспомнила себя в первые дни, дни, когда была твёрдо уверена в своей правоте. Она пожелала ей поскорее смириться. Чем больше борешься, тем сложнее принять тот факт, что половина твоей жизни была бредом, воспоминания – конфабуляцией, и тем сложнее потом жить с этим осознанием. Хоуп ещё порой поражалась тому, какими реальными ей казались события, но уже не верила в них. Не верить себе в этих стенах было так же просто, как дышать.