Мария Козимирова - Житие несвятой Марии. Новеллы

Вот опять не про Вовку, а про Шурку. Здоровый бык был, а всё ходил за мамой. Как только мама присела, прясть ли, или что сидя делать, братец тут как тут. Нашарит у мамы под кофточкой титьку и сосёт. Хоть стоя. Мы над ним подсмеивались, а ему хоть бы хны. Только сопит себе, молоко по губе течёт. Я его иногда по башке-то тумкала, а он поорёт маленько и не сердится. «Глуп, как пуп» – так баба Катя иногда говаривала.

Ну вот. Про себя-то чуть не забыла. С утра или там после обеда, как только тётка Стеша крикнет через дорогу-то:

– Пиама, чё, Маруся-то дома ли?

– Дома, дома. Щас прибежит. —

И ко мне:

– Беги, доченька, подсоби, покачай Вовку-то, хворый он у Степаниды… А как усыпишь – и беги, играй…

Ага, не знала мама, что так просто этого ребёнка не уторкаешь. Я его качаю, а он гундит, я его качаю, а он ни в одном глазу. Я ему и петь пыталась, хотя ещё и сама не умела. Знала маленько про какого-то Будённого, про Чапаева тоже, а чего про них Вовке петь, он же их не знает. Хотя я и сама не знала, кто такой этот Буденный. Парнишки знали, наверное. По временам идут по улице и базланят. Они и про Щорса, и про Чапаева орали. Тихо не получалось. А нас, девчонок, не брали к себе даже близко. Говорили, что мы тонко поём. И в бабки играть не брали, а так ничё, всегда вместе. Вот так я и страдала через этого Вовку.

И не убежишь, пока он не уснёт. Не очень много раз бегала я Вовку качать – хоть и нехотя, но ослушаться маму и в голову не приходило. Но я невзлюбила этого ребёнка. На улице, бывало, такой шум, визг, топоток, побежали ребятишки куда-то, а я, как проклятая, зыбаю Вовку, а он, гад, не спит. Гундит помаленьку. Вот вражина. Меня бы столько качали, я бы спала, как пропастина.

Раз как-то утром вылетела я из ворот, Райка из подворотни выползла, ребятни куча собралась. Чей-то отец отдал ребятишкам тележное колесо играть. Такое событие ну никак нельзя было пропустить. Игра-то общая получалась. Вместо оси в колесо просовывали крепкую длинную палку, с двух сторон брались за неё сколь влезет человек и с диким восторгом катили это колесо вдоль деревни. Потом с укорами, чуть не с дракой, другие хватались за палку с двух сторон – и пошла потеха. Катали это колесо, пока оно не разваливалось. Иногда на два дня хватало.

Ясно, что всем хотелось покатать. Все было готово, рулевые наши уже за палку хватались, и тут, как на грех, меня мама выдернула из кучи… и пошла я, глотая слёзы обиды и отчаяния качать этого ненавистного соседа. Стеша жалостливо просит: «Марусенька, побудь маленько, покачай Вовочку, я его только покормила, он быстро уснёт».

И ухромала в огород. А у меня сердце всё исчесалось, бежать надо, так бы и заорала во весь голос от обиды. Там, на солнце, по тёплой широкой дороге люди колесо катали, кричали от восторга, за ними облако пыли, курицы в разные стороны. Красота! А я тут маюсь…

А этот «Вовочка» и не думал спать. Правда, и не гундел. А раз все ладно, так чего глазками лупать? Может, я тихо качаю? Ну, на тебе быстрее…

А помните, я говорила, что у них зыбка мелкая? И чего Паша такую сделал, что ребёнок из нее вывалился?

Правду сказать, я так расстаралась, что с размаху зыбку об стену брякнула. Я бы не выпала, доведись кто бы меня качал. А у Вовки ручки-ножки спеленуты, как ему удержаться? Вот и выпал сверточком. Лежит и молчит, и глазки закрыл. Красота, тишина… Я к тётке, с крылечка кричу: «Вовка уснул, на полу лежит, я побежала!»

Чё потом Стеша выла, и мама с бабами суетились, я уж и не видела. Но почему-то больше меня в няньки никто не звал…

Так и катилось колесо моего детства весёлой радугой.

Случалось, конечно, всякое. На нашей же улице, в большом доме, где давно уже кого-то раскулачили, был сельсовет. А в задней комнате наладили детский садик. Тут и ели, и спали, и играли. Главной была крепкая бабка, Дарья Гавриловна с того конца деревни. Она была одна за всех. Если хотите знать, скука была в этом садике смертная. Гуляли мы во дворе, все пятеро. А двор-то без единой травинки, пылища и кучки конского навоза, потому как стояли в конюшне две лошади и бричка под навесом. Еще под навесом стоял триер, какие-то колеса и много всякой железной всячины. А ели мы то, что приносили с собой матери. Дарья Гавриловна складывала всё в кучу, потом делила на всех, и себе тоже. Очень мне этот садик не нравился и особенно наша няня. Больше некого было поставить. Ну вот, если вам интересно, расскажу, как я сбегала из этого плена. Во-первых, мы с Райкой – моей соседкой и подружкой, маленько прогребли подворотню, через которую лазили курицы и собаки. Райка-то привычная в подворотню лазить. Когда Сёма, её отец, и Сёмиха, её мать, уходили на работу, девчонка оставалась одна. А так как она даже до воротной задвижки не доставала, то чтобы ворота не расхабанивать, Сёма вставлял там палку, и бедная моя подруга на улицу ловко лазила через подворотню.

Вот во время «прогулки», когда наша няня мыла крыльцо, мы с Райкой полезли в эту дыру. Все шло хорошо, подружка уползла, а я, не умеючи, застряла на половине. Лежу на брюхе, голова на улице, все остальное в ограде. Пылью рот и нос забило, кричать боюсь. Подруга в три секунды слиняла домой в свою подворотню. Я лежу, страдаю, пока терплю. И, о счастье, мой-то родименький на своей Каурке прямо к сельсовету летит. Соскочил с коня и тут меня увидел. Я от страха и стыда глаза закрыла, а душа запела – вот оно, спасение.

Я ведь вам вроде ещё не говорила, что отец мой был председателем колхоза. В конторе-то он мало был, а тут, видно, почуял, что его любимая дочь в беде, и свернул к сельсовету. Приподнял воротину, вытащил меня обратно во двор, отряхнул от пыли и повел к Дарье. Наругал её, велел умыть меня и ушел по своим делам. Наутро, с узелком в руке меня опять свела в садик сестра Оля. Лёлькой ее звали, а по-взрослому Ольга. Она была старше меня, но на вечёрку мама её ещё не отпускала. На вечёрку у нас ходили три сестры – Раиса, Зоя и Анна, которую дома тоже звали Нюркой. Вот эти-то сестрицы и попили моей кровушки.

Ну, про них потом, а то про себя опять забуду. Да чё-то так много народу, и про всех бы написать, да вот не знаю, чё получится. А чё может получиться у семилетней девчонки, да ещё и нигде не бывавшей, кроме своей деревни. Но тогда деревня была целым огромным миром, наполненным чудесами…

Но все-таки про себя интереснее.

Значит, пришли мы с Олей в этот садик… Ворота закрыли, подворотню толстущей доской заложили. Нигде ни дырки. Пропала моя головушка…

Ладно, до обеда дотерпела, а как поели, велено было спать. Сама-то Дарьюшка посуду помыла, прикорнула на топчанчик и тут же захрапела со страшной силой, как мой родимый тятенька храпел, когда пьяный бывал. А я видно вреднющая была… Сказала, что не буду в этот садик ходить, значит, не буду. И точка. Вся в тятеньку своего.