Ольга Румбах - Человек радостный (сборник)

При Петро-Павловском кафедральном соборе Симферополя много лет читала неусыпаемую Псалтирь смиренная старушка с удивительно светлыми и добрыми глазами. Она охотно подменяла тех, кто занемог. Особенно любила читать Псалтирь ночью. И с ней не страшно было в темном храме, когда вздрагиваешь от каждого шороха, когда всюду мерещатся шаги и тяжкие чьи-то вздохи.

История ее ужасна. Был у женщины единственный сын, любимый, воспитанный в трудное послевоенное время. Муж погиб, и сын стал для одинокой женщины светом в окне. Но была у нее нелепая такая присказка: «чтоб ты сгорел». И вот однажды ждала она сына с работы. Дважды подогревала ужин, а когда он явился, с досадой набросилась на него: «Чтоб ты сгорел! Ну сколько можно ждать?!»

На следующий день сын сгорел. Что-то там случилось на работе…

Можно понять горе матери, потерявшей единственного сына. Но никаких слов не хватит, чтобы описать отчаяние матери, погубившей любимого сына безумными своими словами. А ведь она ему, проклятию этому, и значения-то не придавала…

И еще одна история. Менее печальная, но не менее поучительная. Елена К. провожала свою дочь за границу. «Как ты решилась единственную дочь отпустить от себя, да еще и так далеко!» – говорили ей. А она уже хотела, чтобы дочь уехала, так намучилась с ней. Три года та не работала. Закончила школу, строила планы, а тут грянул развал страны. В вуз поступить не получилось, работы не было и для специалистов, где уж тут девчонке устроиться. Вот и колесили они большой компанией по Крыму, путешествовали автостопом, вваливаясь по очереди то к одним родителям, то к другим. «На эту страну мы работать не будем!» – заявляли родителям.

И вот образовалась возможность уехать за границу.

«Ну, теперь ты будешь так пахать, что отработаешь все эти три года, что болталась без дела», – жестко сказала, уже в аэропорту, Елена. Сказала с такой силой, что самой стало не по себе. И дочь поежилась.

Не три, а целых шесть лет дочь работала так тяжко, так надрывно, что говорила с матерью по телефону слабым, угасающим голосом. А у матери сердце кровью обливалось.

Но прошло шесть лет – и все как могучей чьей-то рукой отвело.

Предложили дочери другую работу, прекрасную, творческую, где она и процвела. Вышла замуж, родила сына, и настала для нее совершенно другая жизнь. Правда, и молилась за нее мать усердно, понимая, как тяжело легло на судьбу дочери материнское ее слово.

И еще о родительском слове. Родился в состоятельной семье мальчишечка. Славный такой, забавный, говорливый. Все к папе приставал: «А почему это… а почему то?..» А папа, он семью кормит, человек занятой, бизнесмен. И, усталый, говорил частенько сыну: «Отстань, сынок, не до тебя сейчас!»… «Отстань, дай по телефону спокойно поговорить»… «Отстань…» «Отстань…»

И вот однажды собрались гости, шумные, нарядные, ребенка совсем затискали: «А кто у нас тут такой хорошенький, иди на ручки. Как тебя зовут?» А мальчик вполне серьезно и говорит: «Отстань… Отстань меня зовут». «Ашотик, Ашот, что ты говоришь?» – смутился отец и обнял единственного своего сына, и прижал его к груди с болью и раскаянием.

Закончить хотелось бы советом святых отцов. Если случится в сердцах выругать ребенка, сказать ему слово тяжкое – тут же нужно взмолиться ко Господу, попросить прощения, покаяться за тяжкий грех. И при первой же возможности пойти в храм, исповедаться, попросить у Господа силы обуздывать гнев и гордыню.

И смилуется Господь, и покроет любовью Своею великой безумные слова, и останется чадо ваше невредимым.

Директор у нас свирепый. Он знает об этом. Знает и смиряется. Мы все тоже, разумеется, знаем. Знаем – и не упускаем возможности напомнить ему об этом. Напомнить с обидою, с видом оскорбленной добродетели.

Директор не оправдывается. «Я – человек грешный», – говорит с убежденностью и крестится размашисто и покаянно. А мы долго потом судачим в том смысле, что с таким свирепым директором уж непременно спасемся, непременно. Венцы заслуженные примем и в Царстве Божием угнездимся по праву. А вот спасется ли директор – вопрос. Он-то, конечно, несмотря на свирепость, жалостливый. Всех-то ему надо накормить. Бездомные к нему ходят. Кассирша ругается: «Не напасешься на вас, шалопаев, работать бы лучше шли!»

«Шалопаи» помаргивают белесыми ресницами на синих лицах и нетерпеливо переминаются. «Ну ладно, ладно», – примирительно говорит директор и велит выдать 100, или 500, или 2 тысячи рублей – в зависимости от обстоятельств. Кассирша, поджав тонкие губы, выдает. Но долго потом ворчит себе под нос «лучше бы то…», «лучше бы это…», «лучше бы зарплату нам поднял». А свирепый директор привычно парирует, что мы, мол, и так у него счастливые – сыты, одеты-обуты.

Да, это так. Трапезная у нас во внутреннем дворике построена – по самому последнему слову, со стеклопакетами, вытяжкой и микроволновкой. И обои красивые, на манер сафьяновых, чтобы уютненько было. Любит директор, чтобы непременно уютно да просторно было. Сам он большой, размах рук у него будь здоров, вот и любит простор.

И мы, конечно, рады. Здание у нас новое, светлое, с чудесными интерьерами, мебелью по индивидуальным заказам.

Кухня, опять же, обеды. Только вот кухарка… Она ничего, чистоплотная, ответственная. Но масло дешевое покупает. И сардельки. Долго не работала, бедствовала, вот и привыкла экономить.

Стали роптать. Стали угрызать кухарку. А она безответная, только улыбается – защита у нее такая что ли? Все время улыбается.

Директор хоть и свирепый, а недоумевает: «Чем вам Варвара не угодила?» – и руку большую и теплую ей на загривок кладет – есть у него такая привычка. Варвара враз хорошеет, залившись румянцем. Млеет под директорским крылышком. А когда спохватывается и уходит на кухню, оставив после себя вкусный запах жареного лука, мы жалуемся на Варварину прижимистость и дешевые сардельки.

«Вот прикрою кухню совсем, будете тогда знать», – говорит директор беззлобно. Но перемещает со временем Варвару в торговый зал. А на ее место буквально врывается новая кухарка – беженка из Донецка. Это вихрь. Ну, о беженцах следует либо хорошо говорить, либо никак, потому описывать ее я здесь не берусь, а только скажу, что ее мы тоже сожрали.

Тут уж директор нас совсем не понял. Да и как понять: дончанка та – бабенка сбитенькая, крепкая, ноги у нее литые, глаз хитрый, огнем горит. Кастрюлями гремит энергично, а как поступь директорскую заслышит – «Царю Небесный…» громко затягивает.