Ольга Румбах - Человек радостный (сборник)

Но тут уж жена директорова не стерпела. Исчезла из кухни дончанка.

Третья (и последняя) кухарка была безупречна. Готовила изумительно. Стол сервировала с большим тщанием. И – никаких сарделек, только свежеприготовленное мясо красных сортов. Но характер!..

Это, наверное, как с замужеством: первый муж, говорят в народе, от Бога дается, второй – от людей, а третий – от диавола.

Вкусная та еда столь обильно была приправлена злобными инсинуациями на отсутствующих товарищей по работе, что мы не стерпели. Ну конечно. «Лучше кусок сухого хлеба, и с ним мир, нежели дом, полный заколотого скота, с раздором» (17:1) – сказано в Книге притч.

В корзину с картошкой была подброшена глумливая записка, скорее, рисунок, очень выразительный. Авторство установили быстро, да он и не отпирался. Кухарка дико обиделась. Не вышла на работу. И все. Стало прямо по слову святых отцов: «…кусок сухого хлеба, и с ним – мир». И никаких заколотых скотов.

Стих звон посуды на кухне, перестали просачиваться в библиотеку аппетитные запахи. Пусто и холодно стало в трапезной.

Обедая из домашних баночек, с грустью вспоминали мы блюда, которые особенно удавались Варваре. Предавались приятным воспоминаниям. Анализировали. Каялись. И по всему выходило, что лучшей была Варвара. Она и бомжей больше всех жалела. Миловала. Знала их поименно и накормить получше старалась.

Директор же наш еще и бомжей подкармливал. Приходили они в обеденное время, звонили в узорчатую калитку, что ведет во внутренний дворик, сообщали, сколько их сегодня, и кухарка на подносе выносила еду – такие себе запорожцы. Это в Украине так называли тех, кто не приглашен на свадьбу, но кому выносят выпить-закусить за порог.

Выпить, конечно, нет, но еду выносили регулярно, даже и сам директор не гнушался. Возьмет, бывало, поднос и несет, смешно семеня длинными ногами, чтобы чай не разлить.

А бомжи уж сидят в тени под деревом в общем дворе, смотрят жадно, как голодные галчата. (Это образ такой литературный, в большой степени отвлеченный, – ну кто теперь из нас, горожан, знает, как выглядят галчата?)

И лечил бомжей, что охотно прибивались к нему. И пристраивал куда-нибудь в монастыри, унижаясь перед начальством и обещая кормить-поить своих подопечных. И хоронил их, если надо.

А еще, одевшись представительно, ходил в присутственные места, к власть предержащим – просить, чтобы помогли организовать ночлежку. «Зима же впереди, они ж погибнут все!.. У меня там такие ребята, жалко же их! Один – поэт, другой – отличник, с медалью школу закончил. Все – сироты! У них мошенники квартиры отжали, вот они и оказались на улице. А один кредит в банке взял, да бизнес у него прогорел, на улице парень оказался – хороший парень!..» И заглядывал, заглядывал в сухие чиновничьи глаза.

А свирепость? Ну да, есть несколько слов, которые моментально выводят его из равновесия. Сталин, например. Подонок и душегуб. А его нынче чуть ли не в герои – войну, мол, выиграл. Вот тут уж директор буквально взвивается. Криком кричит. И с цифрами и фактами пытается доказать, что не может быть национальным героем субъект, вырезавший цвет нации, весь генофонд огромной страны. И долго, долго бушует, даже и с «картинками». И за сердце хватается.

Или вот еще не любит, когда хвалят его. День рождения. Народищу полон зал. Стол сервирован с размахом. Выбор блюд и спиртного неописуемый. Первый тост, второй. Ну, третий. Он уже морщится и глаза в сторону недовольно скашивает. А потом срывается. И тогда уж гости, так неосмотрительно проливавшие елей, узнаю́т его совершенно с новой стороны. Говорят, в последний раз и посуда со стола летела. Мы-то, тертые калачи, исчезаем при первых же признаках грозы.

А потом наступает пора покаяния. Для нас блаженная. И очень уж трудно тут не воспользоваться моментом, не принять вид оскорбленной добродетели…

Ранняя осень. Окна открыты. Слышу со двора нежно-переливчатое «гули-гули-гули…». Свешиваюсь из окна второго этажа. А это директор, – как всегда, в крахмально-свежей рубашке и безупречной обуви, – подманивает воробьишек. Они прилетели виноград клевать, да испуганной стайкой шарахнулись при его появлении. «Гули-гули-гули», – воркует директор, а потом все еще полным нежности голосом велит дворнику снять весь виноград и забросить его на крышу трапезной. «Птички будут прилетать сюда и кушать виноград», – говорит он, и лицо его так и светится счастьем.

« Блажен, иже скоты милует », – растроганно вспоминаю я слова притчи.

И тут же вполне прозаично думаю о том, что, может, и нас помилует да возьмет наконец кухарку в трапезную. Чем мы, в самом деле, хуже скотов?

В последнее время мы с мужем, что называется, «взрываем зону комфорта» – пытаемся поместить себя в далекую степную деревню, в отчий дом мужа. Там нет городской сутолоки, там задумчиво шумят гигантские деревья, солнце садится в розовые облака, а воздух тих и свеж. Там хорошо. Но я не об этом.

Едем мы однажды в электричке, прикидываем, на какое дело набросимся прежде всего по приезде. Дом старый, и дел так много, что мы с мужем похудели и уже почти перестали спать, обдумывая, как все лучше устроить. Конечно, деревня и только деревня – предмет наших разговоров. А тут Шура. Смотрит радостно ясными своими светлыми глазами, думает, наверное, вот удача – вместе ехать веселее! Подсаживается к нам по-простому, заводит разговор. Она глуховата, но поговорить любит.

Шура – прихожанка нашего храма, и мы с мужем знаем ее давно.

Всякий раз, встречая ее, мы понимающе переглядываемся: ай да Шура! Дело в том, что мы уж было похоронили ее. Много лет назад, лет десять, наверное, обнаружили у Шуры опухоль. Работала она в православном киоске при больнице. Быстро установили, что опухоль злокачественная. И анализы уже ну очень плохие. «Сгорает человек», – говорили между собой гардеробщица и кастелянша, которые дружили со словоохотливой, неунывающей Шурой и видели ее анализы с высоким СОЭ и низким гемоглобином.

Но не такой Шура человек, чтобы унывать. Что она делает ввиду таких прискорбных обстоятельств? Она увольняется из своего киоска и начинает действовать – ездить по святым местам.

Я пришла работать вместо нее, и потому именно меня чаще всего спрашивали, как там Шура. Я качала осуждающе головой. Был уже назначен день операции. Настоятель храма выделил средства. А Шура взяла деньги да и махнула в Дивеево. И окуналась, окуналась в купели, просила-молила отвести беду – очень уж боялась операции. Было ей в ту пору более семидесяти годочков.

«Ну как можно! – негодовала я, сидя вечером за ужином. – Да ведь святые отцы благословляют лечиться, а не уклоняться от врачебной помощи. Это неправильно! Святые места святыми местами, но ведь и лечиться нужно!» И цитатой соответствующей подкрепляла эту свою тираду. Муж слушал молча, но, похоже, был со мною согласен. Он вообще считал, что, раз ты христианин, и заболел смертельно – умри молча, без жалоб. Вот такие мы с мужем «добрые». Хорошо, что Господь не таков.