Валерий Гришковец - Поезд вне расписания

– Витя, ну зачем так? Ему уж Бог судья. Да и человеком он был, насколько мне известно, честным и принципиальным. В 66-ом – в дни суда над Синявским и Даниэлем, будучи преподавателем МГУ, отказался участвовать в травле Андрея Синявского, коллеги по университету, а это, согласись, подвиг, на который немногие писатели тогда отважились. За это его и поперли из первопрестольной. Хорошо, родной Минск принял. А потом и из Минска его турнули – опять же, за бескомпромиссность, Алесь Михайлович не давал покоя тамошним партийным бонзам. Благо, Москва в свою очередь, искупая грех, снова пригрела опального белорусского правдолюбца.

– Честность и принциапиальность теперь всякая и разная. Тот же Алесь Адамович за пару лет в Москве несколько квартир сменил. Последняя на Патриарших Прудах была. Знаешь, сколько там жилье теперь стоит? А ещё твой Адамович в числе 42 представителей так называемой «творческой интеллигентции» в сентябре 93-го подписался под обращением к Ельцину безжалостно разгромить защитников «Белого дома». И разгромили, уничтожили. А там тоже были люди, русские люди… Так-то.

– Нет, что-то здесь все-таки не так.

– Старик, не что-то, а всё – не так! Давай допьем вино, скоро девять, буфет закрывают. Да и мне пора уже. Обещал матери сегодня пораньше быть, извини…

Мы допили свое горькое вино и вышли в слякотный ноябрьский вечер. Москва уже вовсю зажгла свои роскошые вечерние огни. На станции метро «Баррикадная» мы расстались уже без разговора.

На электричку, а там – в бедную и неуютную комнату, что той зимой снимал я в довольно далеком от Москвы Хотьково, ехать не хотелось. Конечно, об этом я не сказал своему товарищу по ВЛК, прозаику Виктору П. – ему и без того было не радостно. Да и не поехал бы я на квартиру его матери, где и без меня не шибко-то просторно. Тем более, что я уже не первый год работал сторожем в храме Благовещения Пресвятой Богородицы, что в Петровском парке. Там в зиму с 95-го на 96-ой, всегда находилась кружка горячего чая и теплый угол – чтобы скоротать бездомную московскую ночь. Господь милостив…

1999

В холле Союза писателей России жду встречи с приятелем, прозаиком из Нижнего Новгорода Евгением Шишкиным. Мы вместе учились на Высших литературных курсах. Не виделись почти четыре года. Здесь же, в холле, художник из Архангельска, как сообщает о том табличка на стене, устроил небольшую выставку-продажу своих картин. Работы все больше о русском Севере, и они, можно сказать, идут нарасхват: картины яркие, колоритные, сделанные мастером, а цены просто мизерные.

Русские писатели и все, кто заходит в теперешний Союз писателей России, народ, разумеется, небогатый, но к истинному искусству не глух, и с легкостью отстегивает, возможно, последние «червонцы»: картины стоят того, да и многим хочется поддержать художника, еще молодого, дюжего мужика, с простым бородатым ликом северянина. Ясно, что привело его в первопрестольную – полное безденежье. В Архангельске – свирепая безработица. А кто и работает, зарплаты не видит по полгода и более.

В противоположном углу от самодеятельной выставки-продажи уселся другой, такой же дюжий, как художник-северянин, мужик. Мужественное, простое, но без бороды лицо, видавшая виды шапка-ушанка, не одного года носки обычное демисезонное пальто, хотя на улице московский январь и лучше бы что-нибудь потеплей надеть. И голос, густой, рокочущий, командирский. В руках у мужика – рукопись. Он показывает ее стоящему напротив молодому человеку, они что-то обсуждают, согласовывают. А голос мужика все гудит, рокочет, знакомый голос. Мы переглядываемся с художником.

– Никак Язов, – подмигивает мне художник.

– Вроде. Но вид?..

– Браток, у кого теперь вид другой, сам понимаешь… Входит Женя Шишкин. Здороваемся, обнимаемся. Он тут же оглядывается на голос. Женя тоже из простых русских парней, кто не только в вузах учился, но и сапоги носил положенные два года. Кстати, об этом мы не однажды вспоминали с доброй улыбкой.

– Командир, – кивает мне в сторону Язова Женя и улыбается. – Да-а, – и уже нам с художником, которого видит впервые, но чувствует вполне своим, добавляет другим, каким-то суровым, с обидой голосом: – А ведь маршал был, министр обороны… Почему струсил? А может… У сегодняшних вождей рука бы не дрогнула.

Мы еще раз, не сговариваясь, посмотрели в противоположный угол, где сидел, все также рокоча густым басом, недавний министр обороны СССР, член Политбюро ЦК КПСС, Маршал Советского Союза Дмитрий Тимофеевич Язов, и, верно, каждый из нас подумал об одном и том же.

Но у жизни свои правила, и она, рано ли поздно, спросит с каждого из нас.

Спросится с нас и после смерти…

1999

В Москве писатели разделились (в основном по национально-политическому признаку) на четыре Союза. Правительство России, давно махнувшее рукой и на литературу, и на писателей, вдруг учредило «стипендии остронуждающимся» и при этом «активно работающим в литературе писателям». Надо отметить, что стипендии (довольно справедливо) были разделены среди всех четырех Союзов.

Что тут началось! Уж как только не изощрялись претенденты, выкладывая доводы в свою пользу… «Остронуждающимися» же, как правило, оказывались, причем во всех Союзах, все «приближенные ко двору» либо, в лучшем случае, – пара-тройка человек, что уже чуть ли не пошли по подворотням в поисках подножного корма.

И вот в ЦДЛе поэт В., «демократ», подходит к товарищу по Литературному институту прозаику А., «патриоту». Последний каким-то чудом, разумеется, без гонорара, только что издал неплохой роман.

– Как живешь? – спрашивает поэт.

– Так и живу, – показывает протертые на локтях рукава пиджака прозаик.

– Стипендию хоть получаешь? Прозаик отрицательно качает головой.

– А был бы в нашем Союзе – получал бы! – чуть ли не злорадно выпалил поэт. И «букера» мог бы урвать…

– Избави Бог, – так же резко ответил прозаик товарищу по институту, – тридцать сребреников не хочу.

1999

Несколько лет не был в Бресте. Раньше, бывало, и в Москву, и из Москвы ехал через Брест. Теперь же нашел путь более короткий и удобный: поездом до Ивацевичей, а там автобусом в Пинск.

Брест же из всех городов Белоруссии, включая и родной Пинск, мне ближе всего и милее. Как Львов на Украине. Самому себе не хочется признаваться: люблю все русское, но вот из украинских городов милее мне Львов, нежели «русские» Харьков, Донецк (меня туда никогда и не тянуло) и даже «матерь городов русских» Киев…

Так и Брест. С юности притягивал меня не Минск, не Гомель, не Гродно, не родной Пинск, а Брест. Особенно в молодости, когда жил там поэт Михась Рудковский. Сколько было переговорено, сколько выпито вина…