Валерий Гришковец - Поезд вне расписания

Владимир Владимирович долго молчал, а потом не спеша, с растяжкой слов, да с приятной картавинкой:

– Это до какого иезуитства дойти надо: повесят ребенку на шею кусок красной тряпки и служи им верой и правдой! За кусок тряпки.

– Владимир Владимирович, так и служил же. И в армии был. Вперед не лез, но и за чужие спины не прятался.

– Нет, дружок, ты не захотел служить. Ты захотел выбиться из стада. Самовольно выбиться. Или того хуже: захотел жить в стаде, но ходить независимо от стада. Этого тебе в нашем стаде никто и никогда не позволит! Помнишь, что их главный вождь сказал? Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя! Это, Валера, их наипервейшая заповедь. А теперь ты у них на крючке, – продолжал Владимир Владимирович, – а раз попался на крючок – до конца дней не отпустят. По себе знаю.

Мы еще долго сидели с Владимиром Владимировичем. Говорили о многом. Я по его просьбе принес еще бутылку вина. Он не спеша пил и бесконечно курил.

Через день, как и советовал мне Владимир Владимирович, я пошел в горком за помощью в трудоустройстве. Все в тот же кабинет, куда недавно спустили из ЦК КПБ письмо «Подруги бывшей жены».

– Ну-ну, проходи, проходи. – Встретили меня, словно ждали с минуты на минуту. – Нет-нет, садиться мы тебе не позволим. Постоишь! Не заслуживаешь ты даже такого права, как присесть у нас. До чего докатился. Ты нас заставил краснеть перед ЦК! Кого это ты собирался вешать на столбах, не нас ли с А. Ф.? (По этическим соображениям оставляю за собой право называть инициалы).

Пел давнюю песню горкомовец Н. Н. Я уж думал за праздничной сутолокой, да и прошло почти полгода, они подзабыли, отмякли. Где там?

– Мы тебе доверяли, в газете работал, печатался, вот-вот и книжку бы выпустил.

– Да что с ним говорить, А. Ф.? Гнать его в шею! – Не унимался Н. Н. – Он, видите ли, нас на столбах будет вешать. Мы тебе скоренько роги завернем.

«Такого, как ты, не всякий столб выдержит», – так и зудело мне сказать толстозадому Н. Н. Ноя уже хотел одного: поскорее смыться из этого кабинета.

– Ладно, Н. Н., снова вмешался А. Ф., – что с него, алкоголика, возьмешь? – И уже непосредственно ко мне. – Ты вот что, если, конечно, хочешь, чтобы мы разрешили тебе снова печататься и тем более издать книгу. Во-первых, – и тут, как бы одумавшись, А. Ф. Снова спросил, а ты совсем вылечился, до конца?

Я молча и решительно, как на допросе, смотрел, не отводя взгляд, вперед себя, мимо А. Ф.

– Во-первых, – продолжал как ни в чем не бывало А. Ф., – ты должен устроиться на работу. Допустим, на завод КПАЛ. Туда, кстати, требуются рабочие. Во-вторых, – занервничал А. Ф., – ты должен добиться права работать в бригаде коммунистического труда. – Поднял указательный перст к потолку А.Ф.– Понятное дело, так просто тебя в бригаду коммунистического труда никто не допустит. Желающих много, заслужить надо. Ударным трудом, И вот когда через год, через два добьешься права работать в бригаде комтруда, а потом лично удостоишься звания ударника коммунистического труда, тогда на тебя и обратят внимание. Настоящее внимание, коммунистическое. Тогда мы сами позовем тебя сюда, позвоним в Минск и будем просить, добиваться, чтобы выпустили твою книгу. И тогда, уверен, стихи у тебя появятся не про какие-то шуры-муры, а настоящие рабочие стихи!

Я еще минуту-другую послушал ударную речь, в принципе хорошего, но изрядно подпорченного партийной карьерой человека, каким был А.Ф., повернулся, и уже на выходе из просторного, как конюшня, кабинета, как бы невзначай, обронил:

– Я сам найду, где мне печататься, где издаваться.

– Что-о?!.. Что ты сказал?! – чуть ли не вместе завопили партийные начальники.

– Ничего такого. На Минске свет клином не сошелся.

– Ну-ну, мы это посмотрим…

Ничего особенного партийные начальники, как теперь известно, не видели, да, собственно, и увидеть не могли. Ничего такого и я, разумеется. Им не показал, да и не собирался показать. Я просто жил. Конечно, я хотел жить гораздо лучше. Хотел печататься, издаваться, получать гонорары, носить добротные, модные шмотки, ездить по свету, но… Но… на работу пока никуда не принимали, денег не то что на приличные вещи – на самое необходимое не было. Короче говоря, хоть по миру с сумой.

По миру я, дело прошлое, не пошел. Хотя «стрелять» на вино иной раз приходилось. Благо, в родном Пинске меня всякая собака знала. А многие, скажу не без гордости. Почитали за честь пропустить со мной стаканчик-другой «бормотухи». Да родственников у меня в Пинске – чуть ли не на каждой улице. Словом, пропасть не давали.

А милиция!.. Не успеешь чихнуть громче ими предписанного – участковый тут как тут. Попробуй не рассчитаться вовремя за вытрезвитель, куда тянули таких как я, за одну рожу-звание: алкоголик! Как прилепили ярлык «алкаша» – век не отмоешься! Хоть рожу под наждак подставляй…

Выйдешь, бывало, в центр, заглянешь в винно-водочную лавку – прямо из очереди, не дав купить бутылку, не то что выпить даже, тянут за «микитки» в каталажку. А если еще не трудоустроен…

Короче говоря, пошел я трудоустравиваться. Пошел и пошел. И день, и два, и месяц хожу: никому не нужен такой. От своих, мол, пьяниц не можем избавиться. Ну а «коммунистические ударники», не то что в свою артель не брали, а бежали от меня, что черт от ладана. Такие правильные люди были – даже не верится. Теперь они все в «демократах», в бизнесменах, да в разных конторах-шарашках вспоминают-бают, как туго им жилось при коммунистах, на каждом углу ревут, как боролись с «красным дьяволом» – КПСС…

И приютил меня Пинский химкомбинат. Осчастливил стать грузчиком. «Химичили» там ватники для мягкой мебели, какие-то смесители-красители, олифу и… денатурат.

Хорошо помню, как впервые вошел в склад готовой продукции, а справа, в углу – гора ящиков с денатуратом. В полутемном складе он был каким-то иссиня-черным, да еще эти химкомбинатовские ящики, бурые от времени и дождей.

– Во, Паэт, сколько кайфа! – Хлопнул меня по плечу кто-то из собригадников. – Держи контакт с Марией (кладовщицей), завсегда с похмела выручит. – И мой напарник сыто засмеялся.

Из этого склада и в это склад не одна и не две, десятки тонн разного груза перекочевало на моем пупку, на моем горбу. Был я молод, довольно крепок и, конечно, все терпелось, и такая работа не особо мучила. Мучило другое: кто же написал тот пасквиль в, тот гнусный донос, а точнее – клевету в издательство и в ЦК КПБ?..

Где-то в середине лета в комбинатовском тупике мы загружали вагон ватниками. Ближе к концу смены, когда уже набили добрую половину вагона, на площадке появился незнакомый нам. Шустрый, ладно одетый молодой человек. Услышав свою фамилию, я вышел на свободную середину вагона к распахнутым дверям. В них-то нам из грузовика и закидывали ватники наши собригадники. А мы уже их укладывали в вагон. Укладывали плотно, почти трамбуя, чтобы больше вошло. Работа, скажу непосвященным, сколь на первый взгляд простая, столь и трудная, тяжелая работа, пыльная, требующая напряга сил, сноровки, терпения, выносливости. Особенно – если накануне переберешь. А в нашей бригаде этим как раз все и грешили. Так что работали зло. С подначкой. Ну, а не опохмелясь – с матюками, друг друга подгоняя, иной раз и пинками…