Валерий Гришковец - Поезд вне расписания

– Я Гришковец. В чем дело? – спросил я незнакомца.

Он сразу же, что называется, решил брать быка за рога:

– Почему не платите взносы?

– Как не плачу? Рая (профорг комбината) прямо с зарплаты удерживает.

– Причем тут профорг? – набычился незнакомец. – Комсомольские взносы! Я ваш комсорг.

За моей спиной грохнул смех, да такой, что незванный комсорг как-то сразу сник, залился краской.

– Ну, пает, так ты еще у нас и комсомолец?!

И по вагону снова покатился смех, еще больший и громкий.

– Какие взносы, браток? – это собригадники уже наседали на комсорга. – Да мы и сами пропьем! Не волнуйся, не хуже тебя с твоим вэлкаэсэмом.

И уже ко мне:

– Пает, с получки – под тополя! И никаких в «завязке». Пьем за родную Советскую власть, партию и комсомол. Вперед – к победе коммунизма!

И снова – смех и хохот. Кто-то крыл матюгами комсорга, кто-то вдогонку кричал ему «сука» и «дармоед», «а ну, комсюк, полезай в вагон, узнай, как взносы достаются!».

И долго еще в тот теплый день и даже после подкалывали меня моим комсомольским прошлым и все поучали: брось, мол, ерепениться, сопли душевные в «столбик» размазывать. Иди в комсорги да взносы «стреляй». Лучше заработка нету, всегда свежая копейка в кармане будет…

Так, побыв в комсомоле что-то около пяти годов, с армейского лета 73-го по январь 78-го, когда меня турнули из редакции, я навсегда расстался с комсомолами-партиями. Меня и по сей час в них калачом не заманишь. Потом, вспоминая эту нелепицу с комбинатовским комсоргом и комсомольскими взносами, я все задавался вопросами: «Что же они меня раньше не хватились? Прошло уже больше двух лет, как я болтался по разным шарагам, пил напропалую, было, что и рукой на себя махнул, мол, пропадать, – так с музыкой! Хоть с похоронной, но все же с музыкой. А тут – явление комсорга…

Потом, по прошествии не одного и не двух лет, я-то понял, по чьей команде и почему тогда на погрузочной площадке Пинского химкомбината «нарисовался» тот комсомольский мальчик…

В то же лето 1980-го моя бывшая жена снов стала женой. Я этому очень обрадовался, а еще больше тому, что вскоре она на совсем укатила из Пинска.

Ну, а осенью меня ждала еще большая радость. Наверное, самая большая, какая была у меня в жизни. Из издательства позвонили в «Полесскую правду» (у меня тогда не было телефона, я жил все еще в частном доме и таких, как мы, телефонами не баловали) и попросили передать мне, чтобы я приезжал получать аванс за свою первую книгу стихов. Признаюсь, поначалу я даже не поверил. Все было так неожиданно.

Как я узнал уже в издательстве, это редактор и поэт Хведор Черня, теперь многими неблагодарно забытый, уговорил Сергея Законникова, бывшего тогда завсектором печати отдела идеологии и пропаганды ЦК КПБ разрешить издать мою книгу. Спустя полгода, книга вышла. А еще спустя три месяца, я летел в Красноярск. А дальше поездом – под Усть-Илимск. Там, в геологоразведкеработал начальником мой большой друг В. У него уже с полгода по моей рекомендации отирался и Котя. Вот я катил к ним, ибо не хотел подводить своих минских покровителей. Был уговор: если что – за пределы Белоруссии.

Из Минска до Красноярска, помнится, восемь часов лету. Так что, слово свое я сдержал. Правда, улетел я еще по одной причине. Но об этом когда-нибудь в другой раз.

Может быть…

2000

А навстречу – люди, автомобили, а вокруг витрины, афиши, магазины, рестораны, горы и утесы из кирпича и железобетона – офисы, конторы, прочие присутственные места, человеческие жилища…

Лица, лица, лица… Спины, плечи… Голоса, стук каблуков и шарканье подошв… Смех, возгласы, вскрики…

И машины, машины… Бесконечный поток машин – туда и обратно. Мир, кажется, сдвинулся с места, пошел, побежал, поехал… Чтоб уже никогда не остановиться.

И где-то в этой толпе, в этом потоке людей и машин, среди каменных громад – человек, маленький, незаметный, ничем особым не отличающийся от других. Это он так, для успокоения обманывает самого себя, мол, человек – это звучит гордо, человек – это…

Выхожу один я на дорогу…

Вышел. Иду. Вокруг многомиллионный город. Я люблю его, я его ненавижу, я боюсь его… Этот город, совсем неожиданно для меня, десять лет тому назад стал моим прибежищем, пристанищем на моем, порой и мне самому непонятном пути – жизненном, литературном.

Я вышел из мрака. Ранимый,

Больной и голодный душой.

Но шел же я, кем-то хранимый,

По этой земле и чужой.

Кто же хранил меня все эти годы, что я иду, что прошел уже по земле? А это без малого – пятьдесят лет. Не хухры-мухры – пятьдесят лет прожить, полвека!..

Чего только не было за эти полвека… Вспоминать страшно.

И сколько тех, кто шел со мной рядом, с кем шагал я бок о бок, уже там, откуда обратной дороги нет?..

Эх, годы-годы, жизнь-жестянка!..

И рука невольно тянется к перу, перо – к бумаге. Совсем, как у Пушкина. Правда, перечитывать великих, а порой и просто читать – некогда, а точнее – недосуг. Втянулся в гонку, бесконечную, неостановимую гонку. Остановка – смерть.

А может, это и есть уже смерть, если некогда остановиться, оглянуться, подумать: куда я, зачем? И разве не смерть душе, когда не находишь времени для великих книг? «Библия», Гомер, Шекспир, Пушкин, Достоевский, Лев Толстой, Бунин… Когда последний раз я брал их в руки?

Выхожу один я на дорогу…

С книгой, согласитесь, было бы легче. С великой книгой. Не с теми, что нынче в ходу, что нам советуют читать разного пошиба социологи-психологи и прочие шарлатаны, имя коим – Легион. И авторы всех этих книг, разумеется, из того же рода-племени.

Но вот на Тверской, не доходя до Кремля, поднимаю взгляд и мне в глаза тепло и доверчиво, скромно склонив голову, смотрит Александр Сергеевич Пушкин. Я останавливаюсь, кланяюсь Поэту и присаживаюсь на скамейку рядом.

Посидел, поговорил мысленно с гением, – сердце оттаяло, стало светлее на душе, стало не так одиноко, и не таким уж трудным показался путь. И двинул дальше, не в сторону Кремля, а на Тверской бульвар, мимо Литературного института, снял кепку, посмотрел на знакомые окна Дома Герцена, на памятник мыслителю мятежного русского духа. Здесь два года я слушал лекции на Высших литературных курсах, обрел много друзей, обрел уверенность в правильности выбора пути. Спасибо, Дом Герцена, ты закалил меня, дал силу моему слову. А вот и Сергей Есенин, слегка склонив на бок курчавую голову, выходит мне навстречу. Он тоже любил побродить по Тверскому бульвару и также в мыслях своих не однажды обращался к великому предшественнику – Пушкину:

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,