Елена Крюкова - Побег

Надя весело сходила с ума, и ей воображалось, будто она идет не по улице, а вроде как сперва по небесам, а потом вдруг под землей, а под землей, гляди-ка, еще лучше, чем под солнцем: там горит искусственное солнце, да не одно, прожигают темный воздух много солнц, они разноцветные, но все больше красные, и это ясно-понятно, красное – навсегда прекрасное; мы кровью своею эти солнца зажгли, с гордостью думала Надя. Под землею тоже выгибался мост, но Надя не знала, зовется он тут Замоскворецким или как-то по-другому; она вдруг потеряла вес, ее ноги свободно зашагали вверх по стене, она пешком поднималась по блестевшей рубинами и золотом мозаике – и вот уже шагала по выгнутому гигантской аркой потолку, и у нее совсем не кружилась голова; это было в порядке вещей, что она шла кверху ногами, ведь под ногами у нее тоже был крепкий камень, и крепкое золото, и крепкий мрамор, и крепкая бронза, и, главное, крепкий и сильный свет – по его прямым сильным лучам можно было идти безопасно и спокойно, лучше, чем по всем мостовым и по всем мостам. Свет вымостил собою сферы, связал их. Теперь ничто не было страшно.

И Надя шла и смеялась.

Она шла по выгибам красных мозаичных сфер, под потолками новых созиданий, раскидывая молодые руки, и ее кожаная куртка трещала под мышками, потому что ее грудь еще время от времени наливалась несцеженным молоком и распирала ей слишком тугой лиф. Она шла, радуясь, ликуя, и новые герои обступали ее: ей навстречу, мимо нее шла новая жизнь, она весело шла рядом с ней, в ногу с ней, и Надя старалась попасть в ногу с этой заманчивой новой жизнью, украдкой восхищенно глядя на ее новые красные одежды, на ее румяное лицо с плотно сжатыми губами и зубами, оттого оно казалось суровым, но глаза жизни блестели новой верой и новой волей, и Надя заранее прощала ей всю жестокость и всю жесткость, и эти крепко сжатые зубы, и это молчание, ведь когда-нибудь этот живой поток, этот ход по огромному, новому небесному городу должен прерваться, все люди должны остановиться, посмотреть друг на друга, протянуть руки друг другу и воскликнуть: «Родная! Родной! Роднее не бывает!»

Но люди не останавливались. Они все шли и шли, и Надя ритмично дышала вместе с ними, и ритмично, нога в ногу, шла с ними вперед: туда, где все будет красно и ярко, откуда бил ослепительный твердый, жесткий железный свет. Надя обнаружила, что идет уже не по выгнутым подземным сферам, выложенным безумной мозаикой – искрами золота и счастьем серебра, военной честью алых, кровавых шелков, красно-мясным мрамором, угрюмым гранитом и многозвездным лабрадором, – а прямо по тонкому, летящему вперед лучу. Она испугалась, замахала в воздухе руками и зашаталась, балансируя на слепящем канате луча, и только спрашивала сама себя, потому что спросить больше некого было: а куда я иду? И куда я приду? И что будет там, куда я приду? Что будет? Что будет?

Она не успела ответить сама себе, и никто ответить ей не успел.

Выгиб подземной сферы перетек в небо, а небо, вдоволь посмеявшись над Надей, плавно опустило ее опять на землю – это она перешла Замоскворецкий мост, будто босиком по воде.

Она скосила глаза – и справа от себя опять увидела нищету и черноту.

Беспризорный мальчик бежал рядом с ней и протягивал руку – он просил ее: дай мне что-нибудь, ты, прохожая девка! или деньгу, или корочку, или горбушку, или безделушку! А я пойду ее в ломбард заложу и опять же жратвы куплю, а может, и выпивки! А если мне не дашь ничего – так я же тебя все равно повытрясу, у меня и ножичек есть, ага, боишься!

Рядом с мальчишкой бежала собака. У собаки светились человеческие глаза. Глаза эти были злые, все понимающие, они страдали, но в страдании своем обвиняли всех, кто пинал собаку в живот и грудь, кто морил ее голодом и бил ремнем и плеткой. А то и обломок кирпича в башку ей бросал.

А у мальчишки, Надя с ужасом поняла это, глаза подо лбом мерцали – собачьи.

Кто из них собака, еще больше ужасаясь, и все-таки со смехом, подумала она и убыстрила шаг, и мальчишка побежал быстрее, и собака бежала за ним и взлаивала, и тут беспризорник и правда выдернул из-за пазухи нож – узкое лезвие остро блеснуло под ало-золотым солнцем, – и Надя думала: солнце подземное или настоящее? – и еще думала: надо побежать быстрее, а то сейчас парень пырнет меня ножом! – но ноги не двигались, как во сне, и небо, уже сплошь залитое желтыми сливками солнца, все так же гигантски выгибалось далеко и высоко над ней, и все так же шли по небу, далекому, громадные фигуры – то ли люди, то ли боги, то ли народы, то ли безумцы, то ли никчемные, век свой отжившие ангелы, пахнущие нафталином и куличом, то ли рабочие и крестьяне будущих светлых, небесных лет, с сильными бугристыми руками, с ногами и спинами во вздутых трудом, твердых как железо мышцах, с набыченными крутолобыми головами, кто в кепках, кто в ушанках, кто в картузах, кто в туго повязанных, надвинутых на брови красных платках, а кто с голою головой, открытой солнцу и ветру и дождю и снегу, и Надя перестала различать их одежды, пиджаки, поддевки и сапоги, юбки и куртки, френчи и гимнастерки; они для нее слились в одну черно-красную, живую дышащую массу, а этот противный мальчонка все так же упрямо бежал рядом с ней, несся на всех парах, хоть она еле переступала ногами, и все так же казал ей ножичек, все ближе подносил солнечное лезвие к ней, – и тут Надя поняла, высверком молнии: луч! Это же луч, а не нож!

И как только она выдохнула это в осеннюю слякоть: луч! – нож обратился в руке уличного парня в луч, луч ударил в мрачные могилы лютого прошлого, а потом в выгибы светлых сфер светлейшего, золотого будущего, – и все вспыхнуло и засияло так мощно и победно, что Надя засмеялась и зажмурила глаза.

Она стояла на набережной. Москва-река грязно и плавно плыла под ней, под ее плывущим, подобно реке, взглядом. Беспризорник стоял рядом, нож по-прежнему торчал в его кулаке, но он больше не сиял, обратившись в великий и торжественный луч: он торчал глупо и жалко, бандитский, а вроде как перочинный, карманный. Собака села, развалив задние лапы и высунув язык; она устала бежать, и, видать, ей хотелось пить. Дышала она тяжело, часто и шумно.

– Убери нож, – весело сказала Надя мальчику, – ты где учишься?

– Нигде.

Мальчишка длинно шмыгнул и утер нос кулаком, и лезвие легонько, невесомо полоснуло ему по верхней губе. Потекла кровь. Надя засмеялась, но потом поняла, что смеяться тут неприлично и неуместно. А надо останавливать кровь; надо заботиться.

– Стой-ка спокойно! Не шевелись.

Она присела рядом с мальчонкой на корточки, вынула из кармана кожаной куртки носовой платок. Платок был мятый и грязный, но это было ничего. Надя плюнула на платок и прислонила его к порезу. Так держала. Мальчик стоял навытяжку, как в строю. Собака задрала голову выше и завыла. Она выла, как говорила. Люди шли рядом с ними и мимо них, шли, переговариваясь и хохоча, шли по делам и в безделье слонялись, спешили на работу и медленно, важно шли в никуда, к смерти, видя ее впереди, как блеск холодной далекой воды, – они опять и опять незаметно поднимались с плоской бедной земли и шли по выгибам мощных нетленных сфер, не падая и не балансируя, шли по небу, аки по почве, и шли по камням, как по небу; они сливали своим безудержным, будничным ходом небо и землю, жизнь и гибель, войну и любовь, – а Надя все держала скомканный носовой платок у щеки беспризорника, и собака перестала выть и положила тяжелую голову с мокрым носом Наде на торчащее под черной юбкой колено. Собака просила есть, а у мальчишки был только нож, а у Нади только платок.