Елена Крюкова - Побег

Чугунные раздумья больного Ленина о себе и о СССР. – Видение Лениным северного моря и баржи с заключенными. – Ленин и Крупская весело пляшут в спальне. – Седая Марья Ильинична страстно играет на рояле. – Ленин мысленно беседует с расстрелянным последним царем. – Больного Ленина, для развлечения, катают по округе в авто; он видит призрак старого Сталина.

Состояние больного качалось туда-сюда.

Она сам себе казался маятником.

Когда рядом с ним никто не находился, а такое бывало все реже, он, поняв, что он один, мелко, беззвучно хохотал над собой. Он видел себя со стороны, воображал себя: лысый, маленький, бледный, смешной, в груди хрипы, кашляет, чихает, не дай Бог опять сквозняк. Да еще то хорошо ему, то плохо. То все в порядке, и все вокруг кричат: пошел на поправку! – то опять не в порядке. А какой он, порядок? Где он?

Он пытался вообразить себе порядок. Это у него не получалось.

Потом, один, в скорбном бесчувствии, он раскидывал по постели руки-ноги, опять глядел на себя сверху, он это уже умел, и думал о себе язвительно: «Я Андреевский флаг». Тут же думал о бедном российском флоте, о несчастной армии, но это были мысли ненужные, шероховатые и дымные, и над его изголовьем они рассеивались, как дым.

Потом он научился не спать, но, бодрствуя, видеть сны.

Такие сны наяву он хорошо запоминал. Если бы он, как раньше, мог сидеть у стола и писать, он бы обязательно записывал их – так они были замысловаты и любопытны; то страшили его, то веселили. А рассказать он их никому не мог. Даже жене. Он знал, что будет, если он расскажет ей свои сны – один, другой, третий: она постучит костяшками пальцев себе по лбу, мол, нечего забивать себе голову всякой ерундой! – но будет бледнеть и дурнеть, ей станет не до шуток, и он поймет: она подумает, что он – безумец.

Прослыть безумцем он совсем не хотел. Это означало бы, что к нему приставят еще одного врача, кроме терапевта, невролога и логопеда с ним будет еще возиться психиатр, и он опять, утыкая лицо в подушку, беззвучно хохотал над собой – только этого не хватало, величайший гений всех времен и народов, как печатают о нем даже вражеские западные газеты, вождь мирового пролетариата Владимир Ленин, с ума спятил.

Много земля носила на своей черной грязной ладони безумцев! Один сумасшедший – гений, другой сумасшедший – слюнявый идиот. Он понимал, что захворал тяжело и надолго, и что его хворь напрямую связана с работой его мозга, это значит, он чересчур много и усердно работал головою в своей жизни, не щадил головы своей лысой, упрямой, все думал и думал, все писал и писал, а тут – раз! – и что-то оборвалось внутри, под гигантским черепом, в сером мыслящем студне, изобретшем способ кардинально изменить мир.

А надо ли мир менять, спрашивал он сам себя, одинокий, в виде Андреевского креста кверху животом в комьях несвежего белья молча лежащий. Надо ли мир ломать, а потом лепить заново? И сам себе отвечал: люди же готовят себе еду, а чтобы приготовить еду, надо сперва убить бедных животных, глядящих на бойнях из клеток так жалобно, что у людей, кто это видит, сердце обрывается, да только не у ловких и мрачных забойщиков скота; потом подоить покорных коров, потом из молока выделать творог, сметану, масло, пахту и сыр, потом выковырять из земли съедобные клубни и корнеплоды, потом безжалостно ободрать фруктовые кусты, потом срубить и распилить множество деревьев, чтобы нарубить дрова и растопить ими печи; и только после этого можно сварганить обед и ужин, – лишь после того, как ты, человек, много чего сгубил, освежевал, перелопатил и распилил на мелкие куски. Сначала ты уничтожил! И только потом родил.

Мир все время меняется, бормотал он себе под нос, и отросшие усы его глупо топорщились, как у забытого в прежнем времени фельдфебеля, и щекотали ему щеки, надо бы жене сказать, чтобы аккуратно подстригла их теми маленькими, французскими ножничками, – ах, архипрекраснейшие ножнички, крошечные как стрекоза, куплены в лавке на Пляс Пигаль, может, их изготовили для парижских проституток? Для их прельстительных бровей и крашенных алым лаком птичьих коготков? Он опять весело сотрясался в неслышном смехе. Проститутки коммунизма, политические шлюхи! Да ведь это и Троцкий, и Зиновьев, и ушлый Радек, и Сталин! Да, в особенности Сталин. Только все другие открыты, они все на виду, их продажность за версту можно распознать, а Сталин – это шкатулка с крепким замочком, не разобьешь, по нем никогда ничего не скажешь, какой он на самом деле и что по правде думает. Мозг Сталина был, он это уже понимал, устроен гораздо хитроумнее, чем его мозг, мозг вождя. Мозг Ленина падал из поднебесья убийственным метеоритом, мозг Сталина вилял, трусил по земле, среди палых листьев, уворотистой лисицей. Внезапно он вообразил свой мозг, под крепкой, чугунной черепной костью, невероятной драгоценностью, мятым серым шелком, в перламутровые складки которого завернут клад: нашли в лесу, под дубом, под россыпью желудей, нашла, унюхала чуткая собака, а может, кот Василий Иванович разрыл лапой гущину палой листвы, и кость раскололась по шву, и шелк замерцал, и кто-то осторожный, в резиновых перчатках, ткань развернул, и всем на обозрение предстал сверкающий ком – то ли белое золото, то ли старое серебро, то ли дорогущая платина, то ли, прости Господи, друза горного хрусталя, застывший древний лесной мед. Он зря подумал: «прости-господи», ведь никакого Бога не было и нет. Чужие руки, обтянутые резиной, держали перед ним этот чудовищный, сияющий комок мощной плоти, и вдруг плоть дрогнула, будто была ледяная и вот припекло солнце, и она начала таять, и заструилась сквозь резиновые холодные пальцы, обжигая их горячей горечью, прожигая резину. Через пару минут все было кончено. Чужак стоял молча, протягивая перед собой пустые руки. И Ильичу уже нечем было думать.

Он испугался не на шутку. Закрыл глаза, сосредоточился и стал думать. У него получилось. Это сны, это все сны, шептал он себе и пытался опять хохотать, но хохот из него больше не выходил наружу. Вдруг со стороны, он не понял, сбоку или со спины, навалилось новое виденье: мертвый Бог. Он так давно мечтал об этом – убить Бога! И вот его мечты сбылись. Он не понимал, откуда пришла картина – из прошлого или из будущего; важно было то, что он наконец-то видел разбитого в кровь и в лепешку, по-настоящему убитого Бога, и, если бы он в Него верил, он радостно помолился бы за себя самого. Бог в его видении выглядел так: руины церкви, и внутри, меж кирпичных обломков, дотлевает пожар, камни обуглены, на стенах кое-где еще просвечивают сквозь густую сажу фрески; и он медленно, заплетая ногами, с трудом переступая через ямы и кирпичные сколы, разрезая телом плотный серый воздух сна, подошел к стене – и, как слепой, стал водить пальцами, ладонью по ее шершавой плоскости. А плоскость вдруг раздалась, углубилась, и ладонь утонула в яркой синеве и в страшной, клубящейся тучами тьме, из тьмы наискось ударил луч, и он изумленно глядел на огромные круглые нарисованные глаза, а глаза, сквозь слой сажи, пристально и грозно глядели на него. Он догадался, кто это. Я думал, я Тебя убил, прошептал он, а Ты, вон, еще живой! И он наклонился и поднял с разрушенного пола храма отломок кирпича. И замахнулся, и ударил.