Алексей Ивин - Хорошее жилище для одинокого охотника. Повести

Баюнов вынул зеркальце; он забыл, что нападал на услужливое воображение, он уже разыгрывал будущую сцену в лицах. Под фонарем он остановился и, таращась в зеркальце, отвалил челюсть. Лицо было глупое, но не смешное.

Площадь перед домом, где жили Милена и Напойкин, залитая призрачным, вперемешку лунным и электрическим светом, была в этот поздний час пустынна; только по окаймлявшим ее бульварам еще торопились бесприютные прохожие. Баюнов заметил в окне, на шестом этаже, в третьем справа, чью-то фигуру. «Напойкин, – подумал он. – Высмотрел! Эх, не догадался обойти с фланга!» Фигура в окне отшатнулась и скрылась. Заманивают, как глупую утку. До чего же нелепа вся эта инсценировка, а нелепее всего, что я-то в ней играю роль шута. Поверил этому чокнутому: жену отдай дяде, а сам поди к бляди. Баюнов остановился в подъезде, чтобы основательно подумать, что ему делать. Все в нем восставало против предстоящего увеселения за его счет. «Чего ради? Я проявил не меньше, чем они, ума и изобретательности, чтобы не попасться в ловушку. Зачем же мне притворяться простачком? Зачем он им нужен, весь этот балаган? От скуки, от неуважения ко мне? Настырная она, вот что, самолюбивая, как кошка, а у меня не хватает характера противостоять ее настырности. Кто кого переиграет, кто кого сильнее унизит – вот и вся суть нашей так называемой любви. При ее-то своенравии она, пожалуй, еще накостыляет и выгонит меня: „Эгоист! – скажет. – Чванливый гусь!“ Не хочу быть гусем. Как бы так сделать, чтобы и волки сыты, и овцы целы? Ну, допустим, понимаю я ее. Понимаю! Ей с ее-то темпераментом и дня не прожить, чтобы не напроказничать. А старух-то как она эпатирует! Это ведь все от беспокойства ума, от того, что хомута боится; подавай чистое поле… Ну вот, опять растекся мыслию… Идти надо, делать нечего. Пусть смеются, черт с ними, пусть смеются! А не отвесить ли ей хорошую оплеуху?»

На лестничной площадке он остановился. За дверью было очень тихо. Не спят ли? Может быть, он посмотрел не в то окно? Что-то уж слишком тихо…

Он позвонил; его мысли вдруг улетучились; он теперь совсем не знал, как поведет себя.

Дверь открыл Напойкин.

– Наконец-то! – Он серьезно и испытующе поглядел в глаза Баюнову и твердо, призывая мужаться, пожал ему руку.

«Комедь ломает! – вдруг разозлился Баюнов. – Что еще задумал? Ищет человека глупее себя. Актеришка! Все знаю!»

– Перестань ломаться! – сказал Баюнов нарочито громко, бесцеремонно, чтобы его услышали и в квартире. – Я все знаю. Первое апреля…

Напойкин удивленно, осуждающе посмотрел на него, как здоровый на непристойную выходку сумасшедшего.

Опережая сострадательный шаг Напойкина, он прошел в комнату – и остановился, пораженный. Первое, что ему бросилось в глаза, была Антонина; она лежала поперек дивана, уткнувшись лицом, с черной креповой повязкой на голове, в надломленной позе. Неистово раскаиваясь: «Что я такое кричал-то? Боже мой!» – он увидел на кровати белый длинный сверток – Милену. Ее тело было завернуто в свежую простыню, словно упаковано в нее, ровно и бережно; голова ее лежала на подушке; руки были скрещены на животе, а на груди, на блюдце, горела свеча. «Свеча-то зачем? Не может быть! По телефону разговаривала… Не галлюцинации же у меня в самом деле». Баюнов беспомощно обернулся к Напойкину за ответом. Лицо Напойкина как будто дрогнуло, как будто губы хотели расползаться в улыбке, но потом уныло и кротко отвердели. Баюнов мельком, боязливо оглянулся на Антонину, когда оттуда донеслось какое-то приглушенное клохтанье; все тело ее сотрясалось в странном, беззвучном плаче… Он поймал себя на том, что боится взглянуть на Милену. Ее лицо было неестественно напряжено, живое, ресницы дрожали. Едва он подумал про ресницы, едва начал увязывать в свою догадку эти ресницы, улыбку Напойкина и клохтание Антонины, едва он открыл рот, чтобы заявить, что это становится неприлично, и все-таки еще суеверно побаиваясь кощунствовать, – в этот самый момент Милена не выдержала, прыснула, так что Баюнов почувствовал на лице изморось долетевшей мокроты, свечка потухла, сзади заскулил с подвыванием Напойкин и покатился по полу, на диване уже явственно заклохтала Антонина, из-под стола вышла кошка, словно тоже до поры до времени притворявшаяся, и, облизав лапу, принялась умываться. Антонина, которая уже сидела на диване, увидела ее и, указывая пальцем, задушенная хохотом, насилу выговаривая: «Гостя, гостя намывает…» – снова повалилась на диван; Напойкин засипел, как проколотый шар; Милена, пытаясь что-то выговорить, что-то еще добавить по поводу кошки, что-то уж невыносимо смешное, хохотала словно сумасшедшая, колотя руками по подушке, а Баюнов, в котором бурлили гнев, растерянность, стыд, вдруг, наперекор всем этим чувствам, вспомнив себя, робко подходящего к кровати и озирающегося, вообразив свое лицо в ту минуту, тоже засмеялся, но, хихикнув, вместо очищения внезапно ощутил бешеную беспомощную злобу («Как они смеют! Кто я для них!») и презрение к себе за этот гаденький, услужливый смешок, подумал, что если хоть на секунду задержится здесь, то осквернится на всю жизнь, стремительно повернулся и выбежал, перешагнув через Напойкина, причем ему так сладострастно захотелось пнуть его, что он уже и ногу занес, но понял, что если пнет, то мгновенно рассвирепеет и начнет драку, а это настолько мешало его непреоборимому стремлению уйти, убежать, уехать, улететь на другой конец земли, это настолько задерживало его, что он переставил ногу и выбежал, но в прихожей, истязаясь смолкающим за спиной смехом, как назло, провозился с дверью, забыв, в какую сторону она открывается, задохнулся от бешенства и, не чуя ног, скатился по лестнице. Его душа разливалась впереди тела, как лавовый поток, разбрызгивалась, как бенгальский огонь.

©, Алексей ИВИН, автор, 1981, 2008 г.

Это было неотвязное воспоминание. Особенно часто оно стало беспокоить Шаутина, когда Евланов снова появился в городе. Они встретились на базаре. Шаутин покупал помидоры и вдруг увидел Евланова в уличной компании: тот вышагивал самодовольно, важно, с тем сознанием превосходства, перед которым Шаутин спасовал и тогда, в поезде. Дескать, попробуйте-ка не посторониться, когда я иду! В бараний рог сверну!

Шаутин выждал, когда компания удалится; ему стало зябко и захотелось понадежнее схорониться, уехать, чтобы никогда больше не видеть это самоуверенное скуластое чистое лицо с холодным блеском волчьих глаз, не вспоминать прошлое, обжигаясь горячим стыдом. Но когда он вернулся домой, страх исчез и мысли изменились. В самом деле, глупо так пугаться: Евланов наверняка не узнает его, а если все-таки узнает, то что из того? В чем ему перед ним оправдываться? Он постороннее лицо, свидетель, только и всего.