Виктор Самуйлов - Нет предела

Марина, побросав что-то в полиэтиленовый пакетик, еще кивнув им, исчезла за дверью.

– Ох, Максимов, как тебе везет! Фатально везет!

– Это почему же ты так решил, майор?

– Ну, как почему… подкалывался к ней. Муж у нее в Кабуле. Большая шишка. Жену вместе с госпиталем к себе тащит.

– Ладно тебе придумывать.

– А что? Все так говорят: ревнивый. Он тут каждую неделю бывает. Проверяет. Рожа! Какие проблемы, может за неделю два раза прискакать!

– Красивая женщина!..

– Не то слово, капитан. С Дальнего Востока переводятся. Город Владивосток, как я слышал, флотский госпиталь. Там формировали их часть.

Пот мелкими прозрачными бисеринками выступил у Сарина на лбу.

– Да, жарко, даже душно, – оценил по достоинству Головлев муки тяжело задышавшего, потеющего Олега. – Ты посмотри, как живет: временное пристанище, а как человека видать: воспитание, культура.

Майор встал, прошелся по комнате, потрогал цветы в глиняных горшочках. Живописное хаотическое сочетание самых разных цветов. Они поражали воображение карликовой, игрушечной ненастоящностью. И тем не менее притягивали взгляд этой своей гармоничной несуразностью.

– Что за чертовщина? – удивился Головлев.

– Не чертовщина – экибана называется. Японское древнее искусство.

– Майор коротко взглянул на Олега.

– Вот я и говорю: куда мне, орловскому битюгу.

– Не прибедняйся.

Дверь без стука открылась.

– Помогите кто-нибудь!

Спиной, осторожно пятилась женщина: руки ее были заняты блюдами с закусками. Головлев, растопырившись, чуть присев, как бы подхватывая ту под крепкий зад, подскочил к двери, – Ой, Верочка, что ж ты нас не гукнула: разве можно так, ненаглядная моя. Мы же все тут истомились от безделья. Пальчиком шевельни, и все у твоих ног.

– Болтун ты, Володичка. Все наше общежитие «пальчиком пошевели», засыпал.

Ничуть не смущаясь, Головлев продолжал в том же духе, – Клянусь честью, дорогая, и засыплю, но только тебя одну. Все, что есть прекрасного в этом мире, будет Верочка, у твоих ног.

Сарин посмеивался. Он пытался помочь, но майор за спиной женщины сделал сдерживающий жест: мол, сиди, не мешай. Как вошла Марина, Олег не заметил. Оглянулся на голос, бархатистый, глубокий.

– Максимов, почему грустишь?

– Хорошо у вас.

– Прекрасно, устроим праздник…

…Олег рвал, терзал тело женщины. И понимал, что делает больно, но не мог сдержать себя. И она отвечала с не меньшей исступленностью: отдавалась сильно, жестко, ненасытно. В какие-то моменты сознание Олега мутилось от вихря необузданной вседозволенности. Иногда, устрашась своих порывов, пытался приглушить их. Но Марина, обжигая поцелуями, испепеляя раскаленным дыханием, заставляла его забыться, отдаться безраздельно охватившей их дикой страсти, раствориться до атома, исчезнуть из этого осязаемого мира, вырваться из бренной, мерзкой оболочки. Взмыть небытием над двумя телами, бараком, пустыней, голубым шариком, называемым землей и нестись, нестись на крыльях этой всепоглощающей страсти в огромную, бездонную, невесомую, сладостную мглу…

Они лежали, как можно дальше отодвинувшись друг от друга. Сердце толчками било в виски, постепенно выплывали из безудержной оргии.

– Ну-ка, вставай!

Марина сменила белье: хоть выжимай. Подошла к столу, налила коньяк. Повернулась к Олегу.

– Будешь?

– Нет.

– Как хочешь.

Выпила, взяла сигарету. Подошла к окошку, отдернула занавеску. Оперлась ладонями о подоконник. Луч утреннего, раннего солнца пронзил Марину огненным мечом. Занавески – темные, тяжелые, свет не пропускали, только яркий лучик вырвался, нашел возможность заглянуть в комнату. «Ловко пристроился», – улыбнулся Олег: золотистая спица проскочила между чуть расставленных ног Марины. И без того рыжие волосики засияли золотой живой порослью: снопик света шел как бы из глубины женского тела, ее лона, слепил глаза Сарину, плавил мозг.

– Как странно!

– Что странно? – Марина повернулась к нему, задернув занавеску.

– Солнечный лучик пронзил тебя внизу, там, где золотистые стружки. Ты – в матовом ореоле, и спица слепящая – в меня, оттуда, где зарождается жизнь…

– А ты романтик, Максимов. Стихи не пишешь? Скажи мне, капитан: это что за буйство в постели. С голодухи?.. не похоже: раз, два и на боковую. Что тогда? Имидж здорового мужика? Нет, опять не то. Последний раз – пропади все пропадом, оторвусь, на сколь здоровье позволит? Не чувствую! Не в последний раз у нас с тобой. Так что же это? Что за невероятное животное безумство! И я! Как с ума сошла! Унизить ты меня хотел, Максимов, растоптать! Смять! Страстью своей! Силой мужской! А ведь не получилось?! Не получилось, капитан!? Кто поверит, что так может быть… – засмеялась, – а никому и знать не надо. Из единого мы состоим. Не нужно драться. Больше не будем, Максимов, да? Любить хочу – нежно, ласково, бережно, всю жизнь так хочу и после жизни хочу. Давай я тебя пристрою в тепленькое местечко, Коленька!

– Олег я, и не Максимов – Сарин Олег. Капитан военно-морской авиации. Нет! Не для того огород городили, чтоб я у женского тела грелся.

– Не у тела, капитан, у души. Моя душа твоей хочет, воедино слиться мечтает. И твоя кровоточит, устала. Куда лезешь? Тебя насквозь видно. Боль в тебе, и места ей нет в твоем теле. Успокоить кровью ее хочешь? Убивать будешь? Думаешь, легче станет? Нет. Порвешь душу – уничтожишь эту боль: тонкую, животворящую, – убьют и тебя. Ты жив, пока жива она – неохватная, сострадательная. Не трогай ее Максимов, Олег!

– Мне так нравится, не перебивай. Шрамы твои узнала – я ведь хирург. Мой муж тебя оперировал, впервые ассистировала на такой сложной операции. Тело – такое сильное, беспомощное, исковерканное. Лица не помню – шрамы узнала. Судьба это! Не хочешь! Не веришь! Иди, уходи! Только помни: есть боль созидающая, есть – все разрушающая. Не перепутай! Мы ведь так давно с тобой знакомы… когда ты обмороженный к нам попал, я загадала: если нас сведет судьба третий раз, я не буду противиться…

Марина легла рядом, приникла бархатистым телом к Олегу.

– А ты противься! Уходи, но ты придешь ко мне, придешь болью поделится… приму, успокою…

Сарин осторожно пробрался к себе в комнату. Среди беспорядочно наваленных вещмешков, скаток, чемоданов некуда было ногу поставить. На его кровати храпел огромный детина. Койка Головлева тоже занята. Вот черт! Отдохнул! Полез за рюкзаком и чемоданом. Сильная рука цапнула его за плечо.

– Я спал тут, шмотки заберу.

– Извини, капитан, устали.

– Отдыхайте.

Олег прилег на лавочке в беседке, обсаженной кустами акации, увитой плющом. По раннему утру немного бодрило, спать не хотелось, посматривал в сторону дощаника. Появился Головлев.