Алексей Ивин - Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове

– Ну что ж, никого нет! – весело сообщил он Таисье, которая, ради любопытства и озорства, тоже втиснулась в телефонную будку. – Пойдем?

– Куда? – спросила она задорно и вызывающе.

– Куда? На кладбище! – ответил он легкомысленно, угадывая, что она согласится, если он именно так, шутя, пригласит ее.

– Пойдем! – подхватила она, и они, волнуясь, словно дети, задумавшие опасную проделку, тихими травянистыми переулками отправились на кладбище, и только мысль о Катюше омрачала их нервическую веселость. А когда Таисья, чтобы вынудить Ионина признаться, кто же из них двоих ему больше нравится, спросила иронически: – А что о н а скажет? – Ионин, простодушно обманываясь, как курильщик, который в воскресенье твердо решает, что с понедельника бросит курить, ответил:

– Ну, какое мне дело до этого? Я не настолько с ней близок, как ты думаешь. Иначе бы я…

Он замолк, придумывая, как бы поделикатнее отречься.

– Иначе бы ты что?..

Таисью раздражала его привычка недоговаривать.

– Иначе бы я искал встреч с ней, – промямлил он, как игрок, который, чтобы раздобыть денег, втридешева закладывает вещи.

– А разве вы уже не встречаетесь?

– Встречались дважды, а теперь все. Разошлись, как чинарики в луже! – опошляясь и злясь, ухарски ответил он.

– А что случилось? Поссорились?

– Да.

– Милые бранятся – только тешатся.

– У твоей квартирантки деспотический характер.

Больше они об этом не заговаривали: скользко.

К кладбищу приникал старый парк, который простирался на версту и заканчивался танцплощадкой. Именно в этом парке Ионин встречался с Катюшей, и оттого, что привел сюда Таисью, ощутил то ли грусть, то ли скуку. Ему было неприятно, что Таисья так легко согласилась пойти. «Боже, ведь никого не люблю! Скупой, черствый старик. Но сегодня вознеслись церкви, а завтра начнется какая-нибудь новая революция или, того хуже, гражданская война. Закружимся все, как щепки».

– Сядем здесь, – сказал он, когда они забрели в безлюдный уголок и увидели ветхую некрашенную скамью. Меланхолично крутя опалый кленовый лист, обволакивающе посмотрел на Таисью, она – на него, и в ту самую секунду, когда оба подумали: «Вот сейчас или никогда!» – потому что надо было либо заговорить о безразличном и разойтись, либо обняться, подчиняясь неумолимому влечению, как военачальник подчиняется сдержанному безмолвному ожиданию многотысячного выстроенного войска, которое, если промедлить, ринется в атаку без приказа или разбредется, – в эту секунду Ионин неуловимо пошевелил рукой, едва заметно передернул нервные пальцы (знак нетерпения), и Таисья в ответ чуть подалась к нему, и, слившись, смешавшись, их обоюдное движение уже помимо их воли закончилось в объятии, как в рукопашной схватке. Таисья неловко, как передовой солдат, который оглядывается, бегут ли остальные, уткнулась лицом в воротник Ионина, подумав, что, может быть, они этим и ограничатся, но почувствовала, что он ищет ее губы, и в ожидании закрыв, закатив глаза, словно курица, которую гладят по гребешку, на ощупь отыскала встречный колючий подбородок, а потом и губы, сперва неслиянные, чуждые, сухие, потом нераздельные, влажные, упоительные, и поцелуй длился, длился, длился, пока металась оборванная мысль, что и сейчас они так же далеки, как прежде. И чтобы выгнать, задавить, убить эту мысль, чтобы не видеть, разъединясь, в лице друг друга подтверждение этой мысли, они еще долго целовали друг друга в щеки, в нос, в затуманенные глаза, порывистость этих поцелуев выдавая за страсть…

– Я страшненькая, усатая… – сказала Таисья со вздохом.

– Не комплексуй. Усы у женщины – признак темперамента. Уйдем куда-нибудь?

Ему хотелось уединиться, словно собаке с костью. Такая настоятельная потребность.

– Куда? – спросила она, пригревшись на его груди под признательными ласками.

– В лес. Я знаю одно место: заброшенная мельница, а вокруг ни души, – мечтательно сказал он.

– Я тоже знаю это место. Пойдем!

Взявшись за теплые руки, чтобы не остыла близость, они отправились на автобусную станцию, но все билеты были распроданы, вся пристанционная площадь запружена беженцами, и о том, чтобы уехать, нечего было и думать. Тогда они, влекомые желанием, упрямее, чем пожизненно заключенный долбит последний метр подкопа, двинулись пешком, вышли за город, на попутном грузовике, заплатив три рубля болтливому шоферу, доехали до веселого белоствольного березняка и там высадились. Едва затих грохот грузовика, их окружила вечереющая тишина. По пояс в траве они брели от шоссе до опушки и, по мере того как утопали в лесу, яснели, очищались, как омытые ливнем небеса, потому что здесь их никто не видел, не осуждал, не расторгал, и не надо было ни говорить, ни думать, ни поступать в расчете на посторонних. Хотя зной ослабевал и в воздухе свежело, от нагретой земли исходил дурманный запах разопрелой травы, в котором опьянело задыхалась грудь; даже неутомимый шмель, сморенный цветочной духотой, дремал в венчике колокольчика, дугой сгибая упругий стебель. И было кругом такое умиротворение, такое согласие и столь полный покой, что если бы капнуть в это растворенное благолепие хоть чуточку протестующей против смерти, трагической одушевленности, они разбрелись бы и растворились в нем. По крутому склону, заросшему седеньким дягилем, прямостоячие высокие стебли которого перевивались и путались в ногах, они спустились к безропотной речке, заключенной в курчавом ивняке, перешли ее по коровьему глинистому броду и на другом берегу, под ажурной сухой шепчущей сенью сосняка, рядом с огороженным стогом прошлогоднего сена сели на колкую траву и Ионин расстелил свой пиджак. Сперва они целовались под гомон листвы и шелест сухих хвойных иголок, потом, когда утомились, разделись, и, неприспособленно ежась во взаимных объятиях, странно белели под желтым солнцем на темно-зеленой траве их неприкаянные тела. Ионин представлял, к а к они выглядят со стороны (как те нищие, которых видел яснополянский любитель променадов у обочины дороги под кусточком?), но не стыдился и не раскаивался; он вообще как бы не присутствовал при сем. Таисья оказалась славной, желанной и чуткой женщиной…

Он откинулся навзничь на щетинистую траву, подумал, что сейчас прохожие муравьи облепят, исщекочут его, и приготовился стерпеть, потому что у него не было сил передвинуться ближе к пиджаку. Ласковое вечернее солнце сушило и ветерок обдувал его разгоряченное крупнопористое тело, неуютное без одежды, и хотелось дремать, пригретому и пустому. Он обнял Таисью, прячась в ее телесное тепло; она повернулась к нему разалевшимся победоносным лицом и с покровительственной нежностью, как мать – своего ребенка, прижала к себе, а он подумал, что теперь у него есть любовница. Такая мужская мысль. Остыв, лениво отблагодарив друг друга бесчувственными поцелуйными чмоканиями, они оделись. «Солнечный свет слишком детализует, – помыслил Ионин о случившемся. – В спальне с розовой подсветкой совсем другой колер». Вечерние тени пересекали открытый лужок. На обратном пути разговаривали о пустяках и почти ссорились, как два ученых, в очередной раз осрамившиеся, изобретая вечный двигатель. Счастливый день обладания!