Анара Ахундова - Отныне и навсегда

И пропали бы они вовсе, если бы не огонек надежды, что показался вдалеке. То был дом, что на окраине. Сквозь окна его брезжил свет, а из печной трубы валил дым. Люди, позабыв обо всем, пошли к этому дому. Только ступили они во двор, а дверь уже раскрылась – даже стучать не пришлось.

– Входите! Входите! – прокричал им с порога хозяин.

И они вошли. Дом этот не был велик. И в нем уже находились люди: семья хозяина и те, кого он успел приютить. Однако, тесно здесь не было. И вновь пришедшие дивились этому и не понимали, что добро не имеет границ. Хозяйка усадила всех за длинный стол и подала ужин. И гости поражались обилию и разнообразию блюд. И не понимали, что щедрость не знает предела. И, наконец, в доме этом не было ни одной свечи, ни одной лампы. А он был полон света. В очаге тлели всего несколько хворостинок, а тепло расходилось повсюду. И вдруг поняли они, что источник этого света – сердца хозяев. И сделалось им так мучительно больно, что разрыдались они и принялись просить прощения друг у друга.

Раскаяние их было искренним, сердца их очистились и тоже наполнились светом. И они унесли этот свет в свои дома. И открыли двери всем, кто бежал от тьмы. И передали им частичку этого света. Так свет потихоньку разлился по всему миру. И тьма отступила. Ведь победить тьму может лишь свет души человеческой.

Мне рассказывали как-то про одного человека, который очень любил театр и мечтал построить свой собственный. Он жил в центре города, в квартире на первом этаже. Когда он покупал эту квартиру, то вместе с ней купил и небольшой подвал, который находился прямо у него под полом. В этом подвале он и задумал устроить театр.

Он не мог нанять рабочих, и все делал сам. Понемногу, сколько успевал. А после, он репетировал посреди недостроенного театра. Шли годы. А он все строил и строил свой театр. С тех пор, как он вбил в стену первый гвоздь, прошло десять лет. Вы скажете – нужно быть сумасшедшим, чтобы столько времени возиться в сыром подвале одному. Но я отвечу, что человек не был сумасшедшим, и он был не один. У него жил попугай. Этот попугай был еще птенцом, когда человек начала строить театр. С попугаем работа спорилась. Тот не умел разговаривать, зато насвистывал веселые мелодии, которые слышал по радио. А когда человек репетировал, попугай сидел на своей жердочке и слушал. Иногда человек уставал, или болел, или у него было плохое настроение. В такие дни он не мог работать. Но как только попугай начинал насвистывать – а делал он это каждый день в одно и то же время – человек улыбался, брал жердочку и спускался в подвал.

И вот, наконец, когда театр был отстроен и обставлен, человек решил дать спектакль. Он напечатал несколько афиш и расклеил их по городу. Одну из афиш заметил репортер и решил зайти к человеку в гости, чтобы взять у него интервью перед премьерой. Когда газета с этим интервью вышла, людям стало ужасно интересно: что это за театр в подвале! Они о таком еще никогда не слышали, и все сразу захотели сходить туда. Так что в день премьеры в маленьком подвальном театре собралась целая толпа. Были здесь не только зрители, но и журналисты, и даже театральные критики! Так что бедный человек совсем разволновался. За десять лет он выучил все монологи наизусть и отрепетировал каждый по сто раз. Но он никогда не выступал перед публикой – только перед попугаем. Но попугай был добрым и тихим. Он не собирался писать о человеке в газете или критиковать его. Он просто слушал.

Человек поставил жердочку попугая за кулисами, а сам вышел на сцену. Ноги его подкашивались. Он никогда не видел театр, заполненный людьми – от этого тот казался совсем маленьким. Человеку стало душно. У него пересохло во рту. Холодный пот выступил у него на лбу. Люди смотрели на него, ожидая, что он вот-вот заговорит, но человек молчал. По залу прошел легкий шепот, и некоторые зрители уже начинали хмуриться. «Все пропало», – подумал человек. И в этот самый миг из-за кулис раздался веселый свист. И на сцену вылетел попугай. Он сел человеку на плечо. Зрители, увидев его, заулыбались. «Как оригинально! Попугай на сцене», – послышалось из зала. А человеку стало вдруг так приятно и спокойно, что он, наконец, начал свой монолог. Когда он замолкал, чтобы перевести дыхание, попугай принимался насвистывать мелодии.

Через час зрители рукоплескали им стоя, и даже самые строгие критики одобрительно кивали. Люди подходили, чтобы спросить, когда ждать следующего спектакля? Журналисты выстроились в очередь: все хотели договориться об интервью. Критики протягивали человеку визитные карточки. Человек стоял и только рассеянно улыбался. Попугай щекотал ему щеку своими легкими перьями.

Я спешил домой по ночной улице, когда вновь завидел ее – Тень, что шла за мной по пятам. Я прибавил шагу, чтобы оторваться от нее, но она не отставала. Я свернул в первый попавшийся переулок, чтобы скрыться у нее из виду, но она нагнала меня. Я пустился бегом вдоль серых мостовых, а она устремилась за мной, перепрыгивая со стены на стену. В какой-то миг мне удалось уйти от нее.

Я вбежал в парадную своего дома, взлетел вверх по лестнице и дрожащими руками отворил дверь квартиры. «Она снова настигла меня, – судорожно думал я, запираясь на все замки. – Но ничего, я опять уеду. Я начну все с чистого листа. Я не повторю своих оплошностей. Я сменю имя. Изменю прическу. Переменю гардероб. И она не найдет меня. Да. Так я и сделаю».

Но когда я отвернулся от двери, то замер на месте. Она была здесь, в моей комнате. Она сидела на моей кровати и глядела на меня. Страх сковал меня. Я стоял и не мог пошевелиться, не мог даже закричать. Наконец, я совладал с собой и просипел: «Зачем ты здесь? Чего тебе нужно от меня? Почему ты не оставишь меня в покое?» – «Я часть тебя, – отвечала она. – Я – это ты. Я твоя Тень. И я следую за тобой. И как бы ты не чурался меня, как бы не стыдился, как бы не бежал меня, я все равно буду привязана к тебе до скончания дней твоих».

И вдруг я понял, что она права. Что ненавидеть и презирать ее – все равно, что ненавидеть и презирать себя. Что, куда бы я ни поехал, за кого бы себя ни выдал, как бы ни изменил свою внешность, она настигнет меня рано или поздно. И никуда не деться мне от нее. И не будет мне покойного житья до тех пор, пока я буду и дальше так бежать от нее. И тогда я раскрыл ей свои объятия и принял ее всю без остатка.

И следующим днем мы пошли по улице плечо к плечу. И все видели нас. И я обрел величайший покой от того, что более не нужно оглядываться и прятаться, что сердце не замирает от каждого постороннего шороха, что нет надобности кочевать с места на место и врать, увязая в собственном вранье. И понял я: много легче принять свои тени, чем бежать от них.