Михаил Черкасский - Кошка-дура. Документальный роман

– Так за чем же вы ходили в Европу? – Не менее жестко глядела на этого болтуна.

– Вы сами знаете. – Сухо, сквозь зубы, но все же добавил для этой дуры: – Освобождать от фашизма…

– Ха-ха!.. – Театрально всплеснула руками. – А те, которые брали, везли, не освобождали, нет, нет?.. Люди!.. – Передразнила. – Так чем же вы лучше их? Только тем, что поменьше взяли?

– Я не говорю, что я лучше. – С недовольством, но и некоторым же смущением вдруг почувствовал ее правоту, свою слабину.

– Нет, говорите!.. – Наконец-то поймала его на лукавстве. – Все равно говорите! Не словами, а говорите. Так что нечего тут хвалиться, что не брали. – «Хвастун!.. Ходил!.. Не за носовыми платками!..»

Она верно почувствовала эту давно уже выношенную красивость, хотя позднее ей нравилась эта афористичность, но тогда раздраженье искало, во что бы вцепиться. Она, выросшая в нужде, в нищете; она, не знавшая тяги к в е щ а м; она, привыкшая обходиться малым, насущным, жившая будущим, словно на полустанке, – вдруг покусилась так грубо, постыдно на самое лучшее, просто святое. И первый раз он испугался: чужая… мещанка…

Замкнулись. Молчали. Нестерпимо стало обоим здесь, в четырех стенах. В чужих стенах с чужим да чужой. И каждый клял себя за ошибку. Раньше тоже случалось, но всегда можно было распрощаться, уйти – он был ей никто и ничто, а теперь вот торчи здесь, гляди на него, дома и… ой!.. а в редакции?.. Как сказать там?

Незаметно подполз вечер. Курили, молчали. Пора было и на Валькину свадьбу. Там, на людях, стало полегче. Гости исподтишка разглядывали этого лысоватого жениха, Валентина жадно искала на лице подруги следы первой брачной ночи. И с удовольствием находила.

Кончились праздники, очнулись и магазины. Купили: матрас (настоящий, пружинный), подушку, две простыни (для пододеяльника еще не было одеяла), керогаз, жестяную банку для керосина, сковородку (алюминиевую, худую), кастрюлю (варить и для чая). Так у них появился семейный очаг: стены, огонь, горшок. И еще не сварилась первая каша, а вопрос, который давно уж упрел в Нинкином котелке, был подан на стол: «Что же мне делать? Наверно, надо сказать?» – «Как хотите, Еж». – Он понял, что она говорит о редакции.

Был один человек, которому могла приоткрыться – Виктор Иванович Островский. Тощий, высокий, узколицый, с неожиданно глухим, теплым голосом, он любил ее, и она, естественно, отвечала ему тем же. Хотя так бывало далеко не со всеми. Рассказала, мучительно сжавшись, и ждала, ждала. А он медлил.

– Трудный крест ты взвалила на себя, Нина. – Поднял светлые невеселые глаза. – Одно могу сказать твердо: человек он настоящий, хороший. Но жить будет трудно, ой, как трудно, Нинуха… – Ласково положил сухую горячую ладонь на ее плечо. – Так трудно, что… в общем, готовься…

– Хороший, а трудно… – Задумчиво усмехнувшись, качнула головой.

– Э, милая, ты тоже хорошая, а думаешь, с тобой легко всем.

– Со мной легко!

– Тебе с самой собой. – Прищурился. – Да и то ведь не всегда, да, Нина?

– Теперь не всегда… – Вздохнула.

– Вот, значит, уже началась настоящая взрослая жизнь.

– Так что же мне делать, Виктор Иванович?

– Ты вот что, ты пока, сейчас, никому ничего не говори, надо привыкнуть, немножечко обтерпеться, а там… скажешь Завьялову.

– Ему?! Ни за что!..

– Знаю, знаю, что не любишь его, а надо, первому надо, а то он тебе не простит. Чего вздыхаешь? Рано, рано вздыхать, еще навздыхаешься, а сейчас радоваться тебе и сиять. – Говорил, не веря своим словам. – А свадьба-то когда будет?

– А надо?

– Надо, Нинуха, надо, раз в жизни бывает, ну, два.

Ну, свадьба так свадьба – утвердил муж, когда вечером ему рассказала. «Кого созовем?» – Усмехнулся. «Не знаю». – «Так вот, я зову двух своих приятелей и одну приятельницу, а ты?» Ага, подумала она и сказала: «Я тоже приятельниц, – воспользовалась удобным словечком, – и дядю Витю».

Была это, конечно, не свадьба (не потому, что никто б не посмел крикнуть «горько»), а так, вечеринка. Очень похожая на складчину (тогда это становилось модным). Но молодых все же одаривали. Больше всего Нину обрадовала Зиночка Федорова четырьмя мелкими и четырьмя же глубокими тарелками – вот уж кстати! У них вообще ничего не было и как, из чего кормить гостей, оставалось неясным.

В черном драповом пальто, в черной шляпке, отороченной светлым мехом, явилась Зиночка – хороша, полюбовался Петровский. Сбросила уличное, словно кокон, еще краше стала. Волосы золотистые, фигурка воздушная, но телесная, глаза васильковые, искрящиеся, лицо, взятое верным резцом, умное, слова быстрые, колкие. Больше всех сегодня невеста боялась как раз Зиночки. Ведь это всегда тревожно – показывать подруге своего избранника. Не она выбрала, ее взяли, но ведь они с Зинаидой так: с детства вместе, но вывалить душу отчего-то не получается. А зря невеста туманилась: он понравился Зиночке (потому что сразу почувствовала, что сама нравится). Умный, острый, веселый. И сама Нина дивилась, как блистал м у ж. Ни разу таким его и не видывала, рассказывает, острит, особенно с Зиночкой. А она не Валя, вот уж точно. И не ее Саша. Они и сами чего-то почувствовали, скучно им стало здесь, не такие какие-то разговоры. И вскоре ушли. И стало как-то просторнее.

– Михаил Сергеевич, вы в филармонию ходите? – Бочком, зрачком, с крючком – Зиночка.

– Как же, как же, один раз, говорят, был.

– Один?.. – И сразу: – Так часто?

– Угм, один… хм, дай бог памяти, когда ж это было?.. – Наморщился. – Ах, да, вспомнил: когда там выступал… Капабланка.

– Ага!.. – Оценила. – Так вы шахматист?

– Нет, в шахматы я просто играю, а музыку воспринимаю. Как шум. Или, если угодно, как фон.

– Вам легко будет жить: Нина тоже воспринимает ее так.

– Вы меня обнадеживаете, должно же у супругов быть хоть что-то созвучное. Но музыка у нас тоже есть.

– Где? – Огляделась. Даже черной репродукторской радиотарелки здесь отродясь не было.

– В душах, в долгих симфонических беседах. – Продудел в нос.

– Скрипки и флейты?

– Пока… – Наклонился к золотисто румяному ушку, – одни контрабасы и барабаны.

– Понятно… А балет вы тоже любите? – Надо же было понять до конца, кого выбрала Нина.

– Ну, вы сами подумайте, Зиночка, жить в городе Мариуса Петипа и не знать балет просто стыдно.

– Ах, так!..– Сверкнули голубенькие, так обманчиво возвышенно лучащиеся глаза. – Значит, вы не на музыку, а на… балет ходите?

– Нет, на балерин я не хожу. Вообще не хожу. Только под общим наркозом. Терпеть не могу!.. Но рассказывать про балет – все, что угодно. О музыке, кстати, тоже, точнее, о композиторах.

Не лгал он, чудовищная память его держала даже то, чего и не требовалось.

Хозяйке было не до светских бесед, все мелькало пред ней вперемешку – вилки, взгляды, ложки, словечки, тарелки. Что же осталось от его военных товарищей и, наверное, довоенной приятельницы? Один, Евгений Степанович, черный, бровастый, добродушный. Другой, Юрий Петрович, шатенистый, скрытный, в очках, все приглядывался. А приятельница, Ольга Петровна, тоненькая, синеглазая, только слишком накрашенная. «Мне тогда своих красок с избытком хватало, поэтому намазанные мне казались смешными». Ну, еще и жена Юрия Петровича сдержанная, белокурая женщина с приятным белым лицом. В общем, не так уж и мало для первого раза.