Михаил Черкасский - Кошка-дура. Документальный роман

Стали расходиться. Когда дядя Витя заматывал буроватым веревочно перевитым старым шарфом тощую шею, а хозяйка готовилась подать гостю серую шляпу, от окна донеслось: «Ну, Миша, что тебе сказать… – завибрировал наигранно доброжелательный голос Ольги Петровны, в общем-то она славная, даже не ожидала, но вряд ли ты когда-нибудь что-нибудь из нее сделаешь. Извини, но…»

Вспыхнула!.. Возненавидела!.. Хорошо еще что не слышала, о чем говорили по дороге домой Юрий Петрович с супругой: «Ну, и как она тебе?» – Спросил он. И жена, так понравившаяся молодой жене Нине Быстровой, молча пожала плечом: все-таки ее Юра и этот Миша были одногодки, а эта намного моложе. Но и этому, наверное, нужно было найти объяснение, потому-то вместо ответа спросила: «А почему он ее так смешно зовет – Еж?» – «У него всегда так. После финской войны, помнишь, когда мы жили под Выборгом, к нему приезжала жена?» – «Это та, которую он теперь бросил? С Кировского проспекта?» – «Да… Так он ее звал – Чиж». – «Смешно… А почему так?» – «Не знаю, не знаю, та – Тоня Чиж, эта – Нина Еж». – «Он что, зверей любит? А женщин?» – Искоса глянула. «Не думаю. Может, и любит, но то, что не бабник, точно. Только характерец у него – не дай бог».

Хорошо и то, что и эти тоже не слышали того, что часом спустя рассказывал молодой жене Петровский про эту вот парочку. Хотя вообще-то ничего нового они бы и не узнали: мол, Юрий Петрович весьма радовался, что за его женой ухаживал начальник-генерал. Что ж, у человека, наверно, всегда две правды, одна про себя, вторая про других. Та, что про себя, беспробудно дремлет в нас, чужая так и рвется наружу.

Однако пора было и к Завьялову. Так не хотелось! Сказала, что приглашает его на обед.

– На обед, на обед… – Еще дочитывал он чью-то статейку. – Ты бы на свадьбу сперва пригласила, а потом… Так, пойдет!.. – Отложил в сторонку два машинописных листка, посмотрел на Быстрову.

– На свадьбу вы уже опоздали.

– Как опоздал? – Еще приглядывался, не верил. – Как прошла? – Тут уж он выбрался из-за стола, сел напротив. – А почему же не позвала?

– Ну, комната, сами знаете, у меня какая… – Начала мямлить. – А вот на обед я вас приглашаю.

– Для обеда, значит, большая. Так, так, молодец. А кто ж твой избранник?

– Угадайте!.. – С вызовом остро (и со страхом) взглянула.

– Сергеев?..

– Еще бы!.. – С такой непонятной усмешечкой, но и со вздохом.

– Тогда летчик, герой.

– Нет. Я помогу вам: из нашей редакции.

– О, черт, заинтересовала!.. – Потер руки. – Дорофеева, небось, увела?

– Чего его уводить – он бы и сам убежал.

– Думаешь?.. – Глядел мимо нее, перебирая мужчин. – Тогда не знаю, вроде бы, нет для тебя подходящего.

– Неужели?.. – уже с ироничным прищуром.

– Ей-ей, слушай, не томи – кто?.. – Требовательно заглядывал в насмешливое лицо.

– Пет-ров-ский!..

– Что-о?! – Круглое это лицо, может, впервые так вытянулось, что стало почти, как у дяди Вити. – Слушай, ты записалась?

– Нет…

– Уф!.. так и знал, что ты умная. – И зачастил горячо, торопливо: – Слушай, ты меня знаешь, слушай: беги!.. Беги, пока ноги носят, ни черта ведь не выйдет, не может выйти!..

– Почему?.. – Обиделась за себя и немножко за мужа.

– Так он же бешеный!.. Сумасшедший!.. Ой, ты, что ли, одна этого не видишь?.. Ой-ой… – По-бабьи всплеснул руками. – Запорошил он тебе глаза, беги, беги, послушайся, милая, доброго совета!..

– Хорошо, спасибо, я вас выслушала, а теперь: на обед вы придете?

– Я?! – Пронзил себя указательным пальцем. – На обед?.. Да ты что-о?.. Да я вот уж как сыт им, вот, вот так!.. – Рубил себя ребром толстой ладони по горлу.

Весть эта от редактора «пошла в номер» – срочно!.. И уже через час молодожены ловили на себе то вошку, то блошку – хотя и разные, но очень схожие взгляды. А три часа спустя, когда расходились с летучки, один из самых ненавистных Петровскому людей, молодой, топорно красивый Юрий Светов разрядил то, чем были наэлектризованы все: «А когда свадьба?» – «Какая свадьба?.. – Живо повернулся к нему и ощерился: – Разве вас кто-нибудь приглашал? – И для всех: – Это была просто помолвка». Все смолкло.

А взорвалось дома, спустя несколько дней. После того, как на летучке заведующий научно-популярным отделом «раздолбал» заведующую пионерским отделом. Верней, совсем не ее, а то, что они делают. Все улыбались, по-разному, но одинаково ядовито, удовлетворенно.

– Я не понимаю!.. – Сразу же взяла в голос жена, когда они вернулись с работы домой. – Почему нужно в редакции, разве нельзя мне все это высказать дома?

– Вот еще… – дернул плечом, – делать мне больше нечего, как толковать дома о работе. О такой работе… – И еще хмыкнул.

– А выставлять меня на посмешище можно? И себя тоже? – Голос зазвенел, губы дрожали.

– Послушай, Еж, как же ты не понимаешь, что…

– Не понимаю!.. Если вы все понимаете, так объясните мне, что…

– Что, что!.. Что же тут понимать – работа работой, наши отношения – нашими. Нельзя мешать кислое с пресным. Тебя очень заботит, как на тебя эти дураки смотрят?

– У вас все дураки!

– Нет, не все.

– Все, все!.. И я тоже!..

– Да, значит, и ты тоже, если не понимаешь. Надо быть выше дураков и мерзавцев, и тот, кто равняется на них, на их мнение, сам дурак.

– … и мерзавец. – Уже спокойно договорила.

– Ну, что ты все передергиваешь?

– Я передергиваю?!

– Ты, ты!.. – Он слишком долго терпел. Это так трудно – быть все время кротким, взрослым, спокойным. Завьялова, видите ли, она боялась!

– Чего тебе было его бояться?

– Боялась и правильно делала. Он правильно говорил…

– Что он тебе говорил?

– А то, что есть! Что вы бешеный, бешеный, и ничего у нас не получится!

– А-а!.. зато у тебя с ними со всеми хорошо получается!.. Бешеный!.. Будешь тут бешеный, когда видишь, как вся эта мразь…

– Вы же сами говорили, что он…

– Ну, говорил, говорил!.. Да не в коня корм, думать надо – самой!.. Видеть надо – самой!.. Не уступать подлецам – самой, а ты…

– Ну, я, я!.. Вы чего, не знали меня?

– Не знаю, не знаю!.. Может, не знал. Но если тебе все эти дураки…

– Кто все, кто? Дядя Витя дурак? Нет, вы не хихикайте, вы мне прямо скажите: дурак?..

– Нет, но… – «наивный, блаженный…»

– Да или нет?

– Тебе нужно так: либо белое, либо черное.

– Да, так! Аня Ильина – дура?

«Поехала!» – Анна?.. – «Как ей сказать?» – Аня хорошая, добрая.

– Я вас спрашиваю… – И уже голос окован металлом. – Дура она или нет?

«Ты, ты дура, если не понимаешь!» – Нет, но она… пионерка…

– Как это? – Растерялась

«Вот и поговори с тобой». – Умная, добрая пионерочка.

– Вы не виляйте, вы – прямо!

– Прямо нельзя. И прямо ты еще не поймешь. Не доросла.

Ну, не мог же он, ну, никак не мог даже он прямо сказать ей, жене-нежене, как противно ему, омерзительно все советское, большевистское – подлое, лживое, рабское и жестокое! Вот и Аня – хорошая, славная, но ведь курица пионерская, верующая. А еще: он вышагивал души землемерной треногою, она же – босыми ступнями. Ему бы встретиться с нею нынешнею, но, позвольте, разве не было и тогда «нынешних»? Но ему молодую и – эту, лишь эту. И когда терпеливо добивался ее, видел все, но теперь от жены такого принять не мог – ее «примитивной, младенческой меры». Говорить откровенно, как с другом-женой, пока что не мог, и не требовать от родного уже человека тоже не мог.