Федор Ахмелюк - Сиреневое облако. Сны или явь: что выбираешь ты?

Решение пришло быстро и просто, как все гениальное. Сотовкин достал блокнот и принялся методично, медленно, с расстановкой, поругиваясь на не желающую писать ручку, перекатывать в него паспортные данные Камелиной. Раз она действительно живет здесь, ошибки быть не может, почтовый ящик у нее имеется – письмо не пропадет, а заполнить извещение Сотовкин и сам в состоянии. Да что там, обезопасить себя от лишних волнений. Откуда, кстати, они вообще взялись? Когда он вручал раньше письма подобным адресатам, конечно, было немного неловко, но все же не настолько же, и система безопасности не переводила сходу мысли на новинки кинематографа и живущих поблизости знатоков пива, которое самого Макса не интересовало.

Казалось бы, волноваться незачем. Мало ли симпатичных девушек с легким характером. На том же Кувецком Поле их просто дохрена. Не Камелина, так другая какая-нибудь. Однако же, дело обстояло просто. Сотовкину были по некоторой причине вредны подобные волнения. Они могли нарушить баланс в одной из сфер его жизни и привести к краху его планы. Планы, время которых настанет поздним вечером и ночью.

Брызги. Белая пена. Совершенно морская пена – на реке. Страшный, воспаленный сиреневый закат. Ощущение, близкое к невесомости.

– Скажи мне, – плачущим голосом говорила женщина, – любишь ли ты меня настолько, чтобы остаться со мной и дальше?

– Конечно, люблю. – Холодный, будничный ответ не был следствием просто равнодушия. Более того – он был следствием уверенности. Но женщина не могла этого понять чисто физически в силу некоторых причин.

– Но ведь… Она. Ты же видел ее, ты был у нее. Она такая милая, такая любящая, определенно настроена к тебе положительно. Она может то, чего не могу я.

– Что ты знаешь о реальности, – горько усмехнулся он. – Она гораздо более жестока, чем кажется отсюда.

– Та женщина?

– Нет. Женщина действительно очень мила. Жестока реальность.

– Почему?

– Потому что здесь я могу быть кем угодно, твердо зная, что ты любишь меня и будешь со мной. А там мне нужно быть не мной. Быть не собой, пожизненно играть роль, которая в довершение всего еще и не по душе тебе – это очень тяжело. Счастливый человек – только тот, который может быть собой. Я с тобой могу быть собой.

Сердито рокотала галька, скатываясь назад в реку. Пугающий штиль, тем не менее, не мог успокоить волны – казалось, их гонит сам дьявол из преисподней.

– Обними меня, – просила женщина, зябко кутаясь в кофту.

– Твои опасения бессмысленны.

– Я так не думаю…

– А я это знаю. Просто доверься мне. Я могу хоть прямо сейчас тебе сказать, чем ты лучше всех остальных.

– Не надо. Ты уже говорил…

– Правильно… я должен сам уверовать, чтобы дело и дальше шло эффективно. Пойдем прочь от берега, тебе холодно. Тебе необходимо согреться.

Они вошли в небольшое бревенчатое здание, стоявшее в паре сотен метров от берега, поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Мужчина не выпускал женщину из объятий. На столе их дожидались две деревянные кружки с дымящимся острым, горячим, согревающим каждую клетку внутри напитком.

– Я все же правда не понимаю, чего ты боишься.

– Я не боюсь. Но я повергнута… я сегодня получила удар…

– Но я же предпринимаю меры, чтобы сохранить тебя.

– Я вижу. Но ты тоже не всесилен. Не обижайся, – она грустно улыбнулась, – но ты не можешь полностью и всегда меня ограждать. Так или иначе я контактирую со всем, с чем контактируешь ты, эта девушка мне понравилась, она ласковая. Тебе это нужно.

– Мне более чем достаточно твоей ласки. А другую я принять и не смогу.

– Так приятно от твоих слов… – женщина отставила кружку и крепко обняла его, прижалась к плечу, – но все же. А почему ты уверен, что не сможешь?

– Потому что я почувствую ложь.

– Ложь?

– Да, потому что искренних положительных эмоций ко мне бывает немного. Это может быть благодарность, если я кому-то сделал что-то хорошее. Но это не может быть любовь или даже просто нежность.

– Твои ответы начинают меня пугать. Почему ты уверен, что тебя нельзя любить? Любить тебя можно. И нужно. И есть за что.

– Не заставляй меня снова произносить это. – Он встал, вытащил сигареты, подошел к открытому окну. – Ни тебе, ни мне эти слова на пользу не пойдут, если я еще раз их произнесу. Они нарушают регламент. Ты же не хочешь еще одного удара, так?

– Пожалуй, ты прав. – Женщина тоже встала, отставив пустую кружку. – Я согрелась. Я думаю, мне пора спать.

– Тебе пора спать… – разочарованно протянул мужчина.

– Да, пора. Сеанс заканчивается. Будь благоразумен. – Женщина нежно поцеловала его в щеку, отвернулась и, шелестя широким платьем, быстро вышла из комнаты. Бросив окурок вниз, мужчина бросился за ней, но на лестнице уже никого не было.

Сотовкин проснулся разбитым. Головная боль, ощущение простуженности. В окно ярко светило желтое мартовское солнце. Девять утра. Опоздал на работу. Молодец, что ж поделать.

Впрочем, сегодня суббота. Можно и не выходить.

Он потянулся за телефоном.

– Даш, я не приду. Да, не выйду сегодня. Башка раскалывается. Не пил. Ты же знаешь, что я не пью. Выпью, выпью. Заказные мне не делай. Во вторник отнесу. Простудился, походу. Ну так, март месяц, сыро, гнусно, болеть самое время, что ж ты хотела-то.

Потянувшись в кровати, Макс подумал, стоит ли продолжать попытки заснуть, если сна уже ни в одном глазу. Гулять идти не стоит. Во-первых, если его встретит на улице кто-либо из востребованных адресатов, начнутся вопросы, почему он не при сумке с корреспонденцией. Во-вторых, образ страждущего от головной боли как-то не вяжется с образом гуляки, хотя можно соврать, что на свежем воздухе боль проходит… В-третьих… Да, какого черта?

Что он вчера делал в доме у этой женщины по имени Юлия Камелина? А, ну да… заказное письмо, все дела. Появилась шальная идея солгать начальству «у этой Камелиной дома дикая вонища, я к ней больше не пойду», однако вовремя всплыла мысль о написанных в блокноте волшебных цифрах, дающих практически пожизненную индульгенцию от данного вида наказания.

Сотовкин сел на кровать, обхватив голову руками. В ней лениво плавали армейские воспоминания, непонятно откуда взявшиеся. Армия непрерывно снилась ему примерно полтора или два года после дембеля, но сейчас-то прошло уже почти три. Тем более армейские сны сменили совершенно иные по смыслу и назначению. На прикроватной тумбочке лежала тонкая восемнадцатилистовая тетрадь в клетчатой обложке, на которой серебряной гелевой ручкой было выведено «На память Максу об армейских друзьях». Дембельские альбомы никто из них не делал, армейская культура прилипла лишь к Сычу, и то весьма поверхностно – тот все-таки нашил перед увольнением на форму разных блестящих фитюлек и подшился красной тканью, да домой шествовал в своих блестящих, как золото, сапогах. В тетрадке были рисунки Андрея Букарева, второго ротного художника, первым, рисующим старикам всякие армейские картинки, был Каваев, а Букарева по его же и каваевской просьбе этим не трогали, тот был занят рисованием манги. Букарев рисовал «армейские комиксы» все в той же японской манере лишь приехавшим с ним в одной команде друзьям: ему, Сотовкину, Сычу, Ахмелюку, живущим сейчас в областном городе Максу Черникову и Кольке Кризу. Вся тумбочка Букарева была забита такими тетрадями, из стариков он сделал такую лишь одному – Денису Фатьянову из Мурманска, и то по большой дружбе. Рота кишела «интересными личностями», которые в гробу видели типичную армейскую культуру и ничего удивительного во всем этом не было. Более того, интересными личностями были не только солдаты, но и офицеры. Начальник отделения, старший лейтенант Марикеев, безответственный разгильдяй в роте с солдатами, позволяющий им любую вольницу, кроме дедовщины и рукоприкладства (за это Марикеев мог и сам по лбу прописать) и жесткий, профессиональный, знающий свое дело до мельчайшей подробности на боевом дежурстве. Начальник смены все в том же отделении и ближайший кореш Марикеева – лейтенант Шемалаков, который перед дембелем «своих пацанов» предлагал им написать что-нибудь на память в толстенной самодельной тетради в твердой обложке. И ничего не сказал Ахмелюку, оставившему там большую и красноречивую запись «Армия – говно!». Да что там, даже командир части, невысокий, коренастый, с огромным горбатым носом и густыми черными усами полковник Буряк, любящий вздрючить особенно отличившихся подчиненных прямо на послеобеденном разводе при солдатах, как того старлея из штаба, которому полагалось каждый день забирать письма из полкового почтового ящика, висевшего на столбе в курилке, на что старлей благополучно забивал долгих две недели. Что до писем… Письма валились из тумбочки у Ахмелюка, мятые, залитые слезами и перемазанные губной помадой конверты, разрисованные его не в меру сентиментальной девушкой надписями типа «Люблю, не могу» и прочим таким. Толстая и идеально прямоугольная пачка писем у Букарева – ему тоже писали обильно. Сотовкину писала только мать, и то не часто, сам он тоже редко прибегал к услугам почты. Сычу и Черникову не писали вообще – зачем, когда есть сотовая связь? Кризу, вероятно, писали, но этот парень скрытен до параноидальности, о нем почти никто ничего не знал, кроме того, что Криз как-то схватил табуретку и принялся озверело метелить особенно быдловатого «дедушку», доконавшего молодых своими поддевками на телесно-низменные темы. Их растащил Марикеев, он же и спрятал дело, Криза ночью долго материли в ротной канцелярии, дедушка до самого дембеля размахивал метлой на плацу, хотя он, справедливости ради, долго и упорно напрашивался на вздрючку от командования и был неоднократно предупрежден. Вообще, сколько всего было… Тянули во время «табачного кризиса» в войсках в январе 2012 года, когда министр Сердюков отменил табачное довольствие, одну сигаретку по кругу впятером, впрочем, отвратительные войсковые сигареты «Перекур», состоящие, похоже, из одной голой смолы, все равно почти никто не курил, а если и курил, то только в самом крайнем случае. Шарились на «уборке территории» возле складов, менялись бляхами на строевой смотр – в части их полагалось незамедлительно очищать от краски, которая скалывалась за месяц и придавала форме непотребный вид.