Юлия Соловьева - Под кроной памяти

– Вот это да! – произнес он. – Йована сейчас же бросилась бы в погоню за этим авто попросить, чтобы ее прокатили!

«Вот оно, счастье… – задумался Велибор, – ржавеющее, ломающееся, недолговечное, но очень завидное для многих стремящихся к антуражу».

– Симпатичное авто, – сказал он вслух, – многим такие нравятся. – В Пржно много кабриолетов.

– А тебе разве не нравятся? – смутился Милан.

– А почему они должны мне нравиться?

Милан молчал, в глазах его читался страх от появившейся в сознании мысли о возможном заблуждении.

– Я просто думал, что писатели любят шик и… всякие красивые вещи.

Велибор дернул за свой шарф и закашлялся, случайно сдавив шею.

– Милан, – заговорил он, прерываясь от кашля и смеха, – какого писателя ты сейчас имеешь в виду?

– Я не знаю, ну… который написал, – Милан замялся, – например, «Двойник Дориана Грея».

Велибор продолжал кашлять и смеяться.

– «Портрет Дориана Грея», – поправил он, – о да, Оскар Уайльд был эстетом, думаю, он любил красивые вещи!

– Да, точно, это Оскар Уайльд, я читал его книгу.

– Но для писателя главное – отнюдь не пристрастие к вещам, – Велибор поправил шарф и подавил в себе смех, – поэтому не нужно подозревать меня в желании расточительства, к тому же расточать мне совершенно нечего…

Велибор размотал шарф и небрежно накинул его на плечо, подобно гиматиону.

– А я смотрел фильмы про писателей, – задумчиво сказал Милан, – я много фильмов смотрел про писателей!

– И теперь ты, наверное, думаешь, что писатели бывают трех типов, – предположил Велибор, почесав подбородок. – Первый – мизантроп, этакий затворник, притаившийся за столпами книг, чтобы взгляд простого любопытного не коснулся его лика гения. Второй – городской повеса, обладающий врожденной грамотностью и желанием поразвлечься, составляя красивые фразы, балагур с широкой, как небо, душой, к которому тянутся все страждущие просвещения и веселья. И третий, которого, как мне кажется, ты считаешь наиболее симпатичным, – манерный интеллигент, эстет, возможно, даже сноб, стремящийся не только к культуре, но еще к роскоши и признанию!

– А разве писатели не хотят признания, Велибор? Разве ты не хочешь, чтобы тобой восхищались?! – Милан воздел руки к небу. – Нет писателей из Цетинье… родом из города многие футболисты, спортсмены… художники были, но вот писателя не знаю ни одного!

– Милан, у тебя невероятные представления о человеке, который собрался что-то сказать в письменной форме!

– Зачем тогда говорить? – Милан опустил глаза.

– Это главный вопрос, – Велибор вздохнул и отвернулся от сильного порыва ветра, бросившегося в его лицо, – ладно, мне правда пора.

– До свиданья, Велибор!

Милан помахал рукой, а в светлых глазах его застыли лучики доброты.

– До встречи, – бросил Велибор, уже отвернувшись и направившись в сторону парка.

Он пошел не размеренным шагом, какой свойственен большинству черногорцев и местных, а стремительно, спеша, сам не зная куда.

Велибор проскитался час. Дойдя до Площади Революции, он повернул в сторону Цетинского монастыря и зашел в небольшой пролесок. Он решил избежать тропинки и пошел прямиком по траве, уверенно, так, словно бы ходил по ней каждый день и уже привык к влажной прохладе росы. Велибор думал, что когда ищешь сам не зная чего, то всегда приходится сворачивать с протоптанной дороги.

– Ох! – встрепенулся он и приложил ладонь к носу, пытаясь удержать в ней знакомый цветочный аромат, замер с взволнованным следящим взглядом – там, за стволами сосен, растворялась дымка нежно-розовой вуали и кружев. – Снова ты… Постой! Подожди!

Велибор попытался сдвинуться с места, но какая-то сила не давала ему ступить и шага. Тогда он протянул руку, с сожалением сжав в кулаке воздух. Еще миг, и остатки таинственного видения растворились в зелени леса. Велибор глубоко вздохнул, опустился в траву и стал беспорядочно хвататься за цветочные стебли.

– Держи меня, держи меня, земля… – приговаривал он. – Пожалуйста, держи…

Несколько минут назад Велибор поднялся на ноги, вышел на тропинку, передвигаясь неторопливым шагом, достиг летней сцены и посмотрел на каменный круг и окружавшие его дуги скамеек. Сооружение было серым, кое-где покрытое мхом, растительность в округе казалась изумрудной, а цветы, склонившие свои уставшие головы, яркими пятнами мерцали в траве.

«Когда видишь подобную красоту, – размышлял Велибор про себя, – сразу чувствуешь всю немощность человеческой речи. Никакие метафоры не позволят передать полноту картины, ни этих красок, ни возникающих чувств. Даже если тщательно подобрать слова, рассказать о том, как падает свет, и о том, как приятна эта каменная прохлада, то это будет всего лишь выдумкой! И попав в рассказанный мною мир, вы станете пленником двухмерного пространства!»

Велибор пошел дальше до тех пор, пока не почувствовал усталость. Тогда он опустился на валун, упершись ногами в рыхлую почву.

«Жаль, что в городе больше нет реки, – раздался его внутренний голос. – Раньше в долине была река, и даже сам город получил название в ее честь, но потом она пересохла. А когда смотришь на воду, становишься таким задумчивым и спокойным. Близость воды часто толкает на откровения. Вот если бы сейчас кто-нибудь оказался рядом…»

Привычная природная романтика распускала свои чары, и не нужно было закрывать глаза, чтобы представлять райские картины, всё было рядом.

Триумф красоты – одно мгновенье, когда разольется над землей гармония, единя хорошее и плохое, разрушая все грани! Красота – это принятие всего мира разом!

Смотря на окружающее, Велибор улыбался и чувствовал, что он не один. Постепенно это ощущение стало ближе, острее, он осознал, что в его спину целится чей-то упорный взгляд. Велибор долго не мог поверить в его реальность, потому как только что подумал о возможном собеседнике. Неуверенно обернулся, и зрачки глаз его расширились.

На расстоянии нескольких метров от него стоял я – человек в длинном темно-зеленом плаще. Руки мои покоились в карманах, волосы шевелились от легкого ветра. Я был повернут спиной к Велибору и смотрел на далекую гору в сторону разгорающегося заката.

Велибору не давало покоя удивительное ощущение: ведь он так отчетливо чувствовал на себе взгляд, но перед ним сейчас была моя широкая спина.

– Люблю закат! – заговорил я низким бархатным голосом. – Когда смотрю на него, то ощущаю себя свидетелем великого свершения. Чувствую, как сама Вселенная обращается ко мне с напоминанием о неумолимости времени. И на фоне этой угасающей красоты во мне просыпается сострадание к себе, и жажда жизни перебивает желание смерти, и верю я, что в грядущем дне опять найду якорь, который поможет мне удержаться, вот так…