Татьяна Панкратова - Борис и Глеб

В мае тридцать первого года у Клавы с Алексеем родился еще один ребенок, девочка. Назвали Елизаветой в честь сестер, и у Клавы, и у Алексея была сестра Елизавета. Только дома девочку все звали Люсенькой. Сохранилась только одна ее фотография: ей там полгодика, бабушка держит ее на руках, а ребята стоят по бокам. Через месяц после этого снимка Клаве нужно было срочно уйти по делам и пришлось оставить девочку с соседкой, которая жила в мезонине. Та недоглядела, и Люсенька выползла на крыльцо, на улице стоял сильный мороз, а она почти голенькая, простудилась, заболела ангиной и умерла.

Тяжелее горя и представить нельзя. Как все это Клава пережила одному Богу известно, а бабушка даже теперь плачет: «Так и не было у меня сестренки!».

На похороны приехала только Вера, Клавина сестра. С ней и с Лизой они поддерживали связь, а остальные из семи детей священника Александра растерялись по всей стране, а может и дальше, кто же теперь знает. Вера приезжала, помогала, все что-то везла и тащила сестре и племянникам. Она вышла замуж за пианиста Николая Критского и у них было два мальчика: Шурик и Коля, они чуть младше моей бабушки, вместе играли, росли. Тетя приезжала часто. И была крестной и мальчишек, и моей бабушки.

Батюшка отпел маленькую Елизавету. Клавдия почти не плакала, все молилась. Дома иконки так и не убрала, не спрятала, хотя сколько раз говорили:

– Убери, беда будет. Детишек хоть пожалей.

А Клава не слушала. Складень необычайной красоты, старинный, оставшийся от матери с изображением Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи, лики спасителя и Богородицы продолжали стоять. И беда не приходила, как-то обошлось, а ведь это были тридцатые.

Крошечный гробик опускали в землю, ребята молчали, непривычно тихие, они словно повзрослели на несколько лет. Только Лена все дергала Глеба за рукав:

– Скоро еще? Скоро домой?

Было холодно, пробирало до костей. Глеб молчал, смотрел тихими серыми глазами, и тонкие его губы казались еще тоньше. А напротив, словно его отражение стоял Борис, он хмурился и старался не смотреть на гроб, страшно.

И когда уже засыпали землей, Глебу подумалось, как же она там без света, в темноте? А как же ей дышать? Несмотря на то, что мама все время молилась, говорила про спасение и про другой мир, было непонятно и потому пугало. Он посмотрел на Борю и увидел, что он думает тоже. Его поразила мысль: что же если Борис умрет, то и я умру, а если я, то и он, а вместе не страшно и ему стало спокойнее.

Возле красного дома был пионерский форпост. Около него собирались ребята, поднимали флаг, устраивали построение, натягивали сетку и играли в пионербол. Бориса с Глебом не хотели ставить в одну команду – слишком слажено играли, но Лева ни в какую не отдавал их. А он был одним из самых старших, и у него была труба, а у Сереги с соседнего дома – барабан, за это и за старшинство их уважали и слушались. А Лёва с детства чувствовал себя командиром. Борю с Глебом всегда считал своей командой, брал их на футбол, поболеть за папу. Алексей играл за люберецкую команду, участвовал в соревнованиях. Лева с детства мечтал о футболе, сам тренировался и ребят тренировал. А когда родилась Лена, долго не хотел ее брать в команду, а она оказалась в сто раз быстрее и Бори, и Глеба вместе взятых, играла лучше всех, и Лева взял и ее. Спорта было много: футбол, городки, хоккей, бокс, волейбол, бег, шахматы. Все время во что-то играли, бегали, прыгали, когда не было каких-то снарядов, придумывали им замену сами.

Несколько раз в неделю взрослые, то есть Лева, Серега, еще несколько ребят и Зоя, уже комсомолка, собирали детей по парам и вели в кино, через дорогу, сначала там был клуб, а потом кинотеатр сделали. Зоя старалась невзначай стать в пару с Левой, а он как будто не замечал и как нарочно тащил за руку кого-нибудь из братьев или сестру. Зоя – высокая девчушка, с тонкими длинными белыми косами. Она смотрела на Леву и говорила:

– У тебя глаза такие синие-синие, а если на свет посмотреть, то зеленые, как море.

– Сама ты море! Лёв, пойдем! – дергал за руку Боря.

Боря был беспокойнее Глеба, но если они были вместе, то оба становились шебутными. На всех детских фотографиях, они все время корчили рожицы, кто кого перекорчит, а выходило у них одинаково. Зато на фоне спокойных детских лиц, разных возрастов, одетых, кто во что горазд, их сразу видно. Они уже ходили в школу, в старую деревенскую, деревянную. Новую только строили, прямо напротив их дома, совсем рядом. Возили кирпич на больших машинах, мальчишки напрашивались помогать, лишь бы чуть прокатится. И шоферы подхватывали и провозили несколько метров. Это было такое счастье, такой восторг, у ребят перехватывало дух. Борис и Глеб катались по очереди, пока один делал уроки, другой катался и наоборот, места было мало, тогда они все еще ютились в одной комнате и за столом вместе с Левой не помещались.

– Эй, я ж тебя сегодня уже катал! – удивлялся шофер.

– Не меня, брата! – привычно пояснял Глеб.

Школа номер шесть из белого кирпича до сих пор стоит. И по ней я ориентировалась, когда искала дом.

А Клавдия с Алексеем вскоре заняли еще одну комнату. Баба Марфа запрещала ребятам носится по дому и запирала их в комнате, когда мамы с папой не было. Они жаловались Алексею. И как только мужчина, живший в соседней комнате, предупредил, что съезжает, они перетащили туда вещи.

Марфа Степановна пошумела, мол, сдать ее хотела и все такое. А Алексей отрезал:

– Там будут дети. Пусть бегают, сколько хотят, нечего их закрывать в четырех стенах, что они тебе скотина какая что ли!

Марфа Степановна промолчала, знала характер сына, поджала губы, подосадовала про себя и ушла.

Жили очень бедно, работал один Алексей. В конце улицы держали коров и Клава под его зарплату, в долг, брала трехлитровую банку молока. Каждый день дети по очереди выбирали, что мама будет варить. Лева любил геркулесовую кашу и молочную лапшу, Боря с Глебом – пшенку, а Лена – манную.

Все в доме держалась на Клавдии. Алексей вспыльчивый, и кричал, и ругался. А Клава промолчит и уйдет, и ни слова ему в ответ. А он через час, опомнившись, сам бежал просить прощения. Бабушка, вот бы и мне так научится, что же нам то всем это не передалось. Как же это быть женой? Никогда с мужем не спорить, всегда встречать его с улыбкой и в доме хранить мир. Отчего же нас так не научили. Или так только ты умела.

Юра Карцев объявился случайно. Он тоже жил тогда в доме, вместе с родителями и братом, они снимали комнату на чердаке. Ему уже за восемьдесят, ровесник моей бабушки. Он как-то разыскал ее телефон и позвонил, а потом и я ему, мне стало интересно, они с Глебом дружили. Живет он один, никому не нужный, но в здравии, соображает, даже на роликах катается, пишет стихи, песни, поет и играет на гитаре. Весь вечер наигрывал мне в телефонную трубку. И столько всего, вспоминал, рассказывал. И когда говорил, вместо восьмидесяти четырех ему снова становилось просто восемь. Он бежал во двор к своему лучшему другу – Глебу. Впрочем, слушая его рассказы, я вскоре поняла, что он их с Борисом не различал. Я уже безошибочно узнавала их по духу, по взгляду, по выражению лица, по характеру, по каким-то непостижимым признакам, которые и не объяснишь. Они были разные: Боря – подвижный, задиристый, громкий, а Глеб – тихий, медлительный, спокойный. А вместе – не отличишь, один как другой. Юра Карцев, худющий, темноволосый мальчишка с ярко-зелеными глазами, даже сейчас в его восемьдесят с лишним, они такие же зеленые, разве что потускнели немножко, не такие яркие, как раньше, выбегал во двор играть и играл с тем, кто там был, и совершенно не задумывался – кто это: Борис или Глеб. Да и зачем было задумываться восьмилетнему мальчишке, ему хотелось играть, бежать, хотелось приключений. И он был уверен, что все время дружил с Глебом, и я не стала его расстраивать, что временами это оказывался Боря, ведь он доверял ему, у них были тайны, секреты и громадье планов.