Маргарита Зверева - Моё собачье дело

Когда они впервые появились в приюте, на дворе стоял очередной невыносимо жаркий летний день. Пока солнце еще не добралось до нашего вольера, но воздух уже успел изрядно нагреться, и немногочисленные кучки, которые тетя Леся, наша любимая уборщица, не убрала со вчерашнего вечера, невкусно попахивали.

Люди обычно ошибочно полагают, что собаки приходят в восторг от всего, что, по людским меркам, воняет, но позвольте мне уверить вас, что это неправда. Наша тяга к зловещей вони сводится к одному маленькому, но поразительно сильному словечку: инстинкт. Вот гуляешь ты себе, понюхивая кустики и беззаботно повиливая хвостом, на душе легко, птички поют. И тут до твоего нюха доносится противно слащавый запах падали. Твои ноздри сами по себе оттопыриваются и начинают нервно дрожать, ты каменеешь, приподняв одну лапу, на твой только что ясный взор ложится гипнотизирующая пелена, и ты уже знаешь, что потерян. Ты понимаешь, что тебе незачем валяться в этой гадости и тем самым маскировать свой собственный запах, что тебе не надо охотиться на еду, которая лежит дома в блестящей миске, что ты не дикий тупой волк, в конце концов, а цивилизованное домашнее животное, что тебе доверяют хозяева. Ты точно знаешь, что если вернешься с виноватым взглядом и вымазанный по уши гнилыми кишками, то хозяева будут по крайней мере расстроены, а по другой крайней мере отдубасят первой попавшейся газетой или палкой, а потом еще и поволокут за те же вонючие уши под душ. Но этот проклятый инстинкт напрочь вырубает все здравые мысли, и вот ты уже мчишься как очумелый на вонь, притягивающую тебя словно магнитом. Краем уха ты слышишь отчаянные крики и мольбу, быстро переходящую в страшные угрозы, но единственное, что теперь имеет значение – это бедный дохлый зверь, перед которым ты себя заранее чувствуешь виноватым. И вот ты подбегаешь, на мгновение замираешь в трепетном предвкушении и ужасе и… Впрочем, к чему я это? Ах да, вонючие кучки в нашем вольере. Обычно толстая, то есть добрая, тетя Леся молниеносно отправляла их в голубенькое ведерко с плотно закрывающейся крышкой (тетя Леся всегда бормотала себе что-то под нос во время уборки, и я не раз слышала пламенные похвалы той самой плотно закрывающейся крышке), но сегодня она, видно, еще не проснулась, и я уже не знала, куда приткнуть свой чувствительный нос. Моя сеструха…

Да, кстати, познакомьтесь, этот черный дрожащий комок с влажными глазами и вечно прижатыми хвостом и ушами – моя сестра-близняшка. Мне припоминается, что вначале нас было значительно больше и мы, все черные и мягкие, толкались у маминого пуза, но в какой-то момент нас стало стремительно становиться меньше, и в итоге мы с сеструхой остались вдвоем. Даже теплое мамино брюхо куда-то делось, а руки, непрестанно теребящие наши спины, тоже как-то изменились. Но это другая длинная и грустная история.

Так вот, мою сеструху запах собственных кучек явно не так сильно коробил, как меня. Дрожа, как осиновый лист, она заткнулась в самый дальний угол среди порядочно наложенных там кучек и изредка бросала полные искреннего кошмара взгляды на громадные головы соседских ротвейлеров, то и дело взлетающих над плохо продуманной перегородкой между нашими вольерами. Плохо продуманной она была оттого, что не предусматривала соседство таких больших, страшных псов типа наших тупых соседей и таких маленьких, пугливых собак типа моей сеструхи. Я, конечно, была такой же маленькой по сравнению с этими громадными уродами, но значительно менее пугливой по натуре. Так уж сложилось.

Перегородка была частично сплошной, что обеспечивало нам какое-то личное пространство, но верхняя ее часть состояла из одних металлических прутьев, через которые ротвейлеры, конечно, никак не могли пробраться, но через которые были прекрасно и отчетливо видны их слюнявые, зубастые морды. Я не раз пыталась донести до сеструхи, что они никак не могут преодолеть прутья и что в принципе она может расслабиться (для наглядности я даже лихо повертелась прямо около той стенки, над которой взлетали клыкастые пасти), но животный страх за свою маленькую жизнь никак не хотел покидать ее.

И так целыми днями я могла наблюдать за тем, как безмозглые ротвейлеры бесятся и как сеструха трясется в углу. Только когда вдоволь нажравшись, простите, по-другому не скажешь, эти глыбы удовлетворенно вздыхали и валились дрыхнуть там же, где стояли, сеструха ползком подбиралась к своей миске, которую я, естественно, не трогала, и вылизывала ее отчаянно до блеска.

Гулять нас выводили редко. В тот сравнительно недолгий период, пока мы жили дома, с нами гуляли тоже не особо часто, но там имелся прекрасный клочок травы с деревьями, именуемый сладкозвучным словом «сад», и, если мы достаточно громко повизгивали у двери, нас в него выпускали и обычно не вспоминали про нас до самого вечера, что нам приходилось очень даже кстати. В приюте же никакого сада, разумеется, не было. За пределами забора был лес и поля, по которым нас иногда выгуливали молодые, симпатичные люди, называющиеся «волонтеры». Это было сложное слово, и его было трудно запомнить, но в приюте оно слышалось примерно так же часто, как «корм» и «спонсор», причем что такое «спонсор», я так до сих пор и не поняла.

Волонтеры всегда были полны энергии и хорошего настроения, и все жители приюта были от них без ума. Волонтеры не просто бросали на пол звенящие об бетон миски и спрыскивали вольеры ужасающе громкой и мощной струей воды из зеленого шланга, а гладили нас между ушей и даже по животу, если вовремя не постесняться и успеть броситься на спину, растопырив лапы. Они цепляли веревки на наши ошейники, объясняя, что это для того, чтобы мы случайно не попали под машину, и терпеливо вели нас вдоль дороги до леса.

А терпение с нами надо было иметь о-го-го какое. Я-то старалась сильно не рваться во все четыре стороны одновременно, хотя совладать с бурей терзающих тебя на воле эмоций было совсем не легко, но вот, например, моя сеструха не то что просто рвалась во все четыре стороны, она еще то и дело плашмя припадала к земле, и оторвать ее от нее было не так-то легко. Когда с ней происходили такие тихие истерики, я страшно злилась на нее, потому что очень старалась понравиться волонтерам и мне казалось, что эта дурында все мои старания сводит на нет.

Кроме меня отчаянно старались еще и другие собаки, но, как показало беспощадное время, симпатичные волонтеры крайне редко забирали кого-то с собой домой. Они присаживались на корточки, трепетно теребили наши головы и чуть ли не со слезами на глазах приговаривали, что были бы они постарше и не было бы учебы, дела обстояли бы совсем иначе. Перед сном мы с сеструхой часто красочно представляли себе, как мы разрываем эту дурацкую учебу в клочья, а потом укладываемся на ее теплое место в коридоре. Еще они ссылались на отсутствие какой-то жилплощади, и мы никак не могли понять, кто такая эта жилплощадь и почему без нее никак нельзя обойтись.