Лара Март - Когда люди лают – собаки улыбаются

Еще была у Жанны неприятная черта – завистливость, увы, заметная окружающим. Пораженного этой напастью человека всюду ждут огорчения. Я чувствовала, что и мне она завидовала. У меня и квартира элитная в престижном районе, а она жила с семьей в унылом подмосковном городке, и нужные связи у меня (столь важные в столице), и приятелей-друзей немало, а у Жанны, по сути, никого. Только я. Это и удивляло, и обязывало. Я жалела Жанну – жить в зависти тяжко и разрушительно для психики.

– Представляешь, – жаловалась она мне, – этот Алдошин, дурак дураком, а ездит на «ренджровере»! А я после работы на маршрутку иду.

– Но ты же можешь купить себе машину, – возражала я.

– А когда мне на курсы вождения ходить? – раздраженно отвечала она. – Ты же знаешь, что я с утра до ночи на работе!

Это правда – работе она отдавалась самозабвенно. Но знала я и другое: если человек хочет, то ищет возможности, а не хочет – причины, почему не удается. И злится на других.

Собрались погулять впервые после моего возвращения. Я посмотрела на себя в зеркало. Глаза затравленные, уголки губ опущены, бледная поганка. Я наложила тональный крем, немного румян. Жанна наблюдала за мной. «Неважно выгляжу, да?» – спросила я. Она ответила с какой-то непонятной злостью: «Да тебе ничего во вред не идет!». Я опешила. Что она имела в виду? Но я отбросила вопросы, решив: наверное, это просто слова, пустое, не бери в голову.

Но, несмотря на некоторые малоприятные Жаннины качества, мы как-то притерлись друг к другу, и разногласий у нас почти не было. Хотя безусловной откровенности, душевной близости, полного доверия, того, что составляет настоящую дружбу, – тоже. Да и как иначе, если мы стали общаться всего-то несколько лет назад, да еще в таком не очень-то дружелюбном, даже жестком к «понаехавшим» городе как наша столица, где надо всерьез побороться за свое устройство, благополучие, карьеру. Искренность в такой атмосфере затруднительна. Но совсем уж в одиночек люди превращаться не хотят, вот и строят дружбы, как могут, и с теми, с кем получается. Даже не дружбы, а, скорее, контакты. Как говорят? «Дай мне его контакт». Это о большем, чем номер телефона. Дай контакт, есть контакт! Точки соприкосновения. Точнее, касания. И достаточно.

Мегаполис требует компромиссов. И ты закрываешься, прячешься. Чтобы не стать уязвимым. И со временем все меньше походишь на себя прежнего, настоящего. Так удобнее. Так можно выжить в этом тяжелом городе.

Я понимала, что это неправильно. Не по-человечески. Но, казалось мне тогда, таковы негласные правила выживания в столице. А не нравится – езжай туда, откуда прибыл, где твои душевные друзья или родственники и где ты можешь позволить себе быть самим собой. Не хочешь? Замахнулся на Москву? Ну, терпи, приспосабливайся, меняйся, наращивай мускулы, мимикрируй.

Потом пойму, что была неправа, соглашаясь на суррогат дружб и отношений. Удостоверюсь, что лицемерная жизнь – вовсе не залог благополучия. Полезнее не врать себе, открыть глаза… Но до этого было еще далеко. Мир заготовил для меня много граблей, на которые я еще не наступала.

И все-таки я обожала сложную и прекрасную Москву, завидуя тем, кто в ней родился. Как это здорово – детство в Москве. Особая благодать, подарок судьбы, отметина на всей дальнейшей жизни. Когда помнишь московские улочки, парки, свой старый дворик, соседей, истории друзей, праздники, катки, кружки, новогодние елки, по-столичному роскошные.

Ну, а в Москву пришла ранняя весна. Зима, конечно, сопротивлялась, не позволяя еще слабому, но с каждым днем все более яркому солнцу стирать снег с затененных уголков, стараясь накрепко удержать на небе надоевшие за блеклую зиму унылые сероватые, как свалявшаяся старая вата, тучи. Но весна настойчиво наступала, и даже в метро, этом скопище мрачных людей, вместилище продуктов глубокой заморозки, какими выглядели пассажиры, было все больше ярких одежек да изредка мелькали улыбки.

Весна придет, и лето за ней. Первые весна и лето без Поли…

Я ходила с Жанной по дорогим магазинам. Мы выискивали ей новый гардероб. Мне до магазинов и гардеробов не было никакого дела, но ведь надо же куда-то ходить. Главное, не оставаться одной. Слушала Жаннины рассказы о разборках и интригах на работе, конфликтах с начальником-самодуром. Кивала на ее речи о гениальных идеях, которые она выдает, только не ценят, о том, что не воздается ей по заслугам ни одобрением начальства, ни зарплатой (которая, на мой взгляд, у Жанны была более чем приличной).

Иногда Жанна была просто смешна. Железная леди, жесткая, резкая, она вычитала у одной гуру светской моды совет: надо быть плавными, девушки, всем плавнеть! (Светская львица только не уточнила, как добиться, чтобы плавность не перетекла в жеманность.) И у Жанны появились несвойственные ей доселе томность и леность в движениях. Ложку, чашку, сигарету она теперь подносила ко рту целую вечность, прикрыв глаза. Наши общие знакомые за глаза, я знала, высмеивали эти новообретенные манеры, не сочетающиеся с ее стальной натурой. Как заметил наш знакомый, «фундаментальный фонарный столб решил вдруг украситься бантиками и цветочками». Я юмористов одергивала: когда при тебе хихикают над твоей подругой, то на очереди – ты.

Подсказать, посоветовать Жанне не могла – она не терпела никакой критики. Мог случиться скандал.

На работе, когда требовались срочные быстрые действия, Жанна, очевидно, забывалась, и жеманная барышня превращалась в тигрицу, наводящую оторопь на подчиненных. Она с явным удовольствием рассказывала, как ей удалось заставить побегать разленившийся народ. Но вне работы девушка плавнела вовсю.

Я старалась не говорить с Жанной о Поле, тем более что Жанна как-то задумчиво произнесла: «Как несправедливо, всего-то нескольких секунд не хватило, чтобы ее спасти, какие-то секунды решили все…». «Не надо, Жанна, – почти простонала я. – Очень тяжело…» «А мне разве легко?» – она взглянула на меня. Сравнила, да. Я ничего не сказала, а только подумала: как странно, что порой у образованного и умного человека вдруг появляется грубая прореха на месте, где должна быть чуткость. Лучше не делиться, молчать, носить в себе. А может, просто не было рядом того, кто все понимал бы без слов.

Я понимала, что нельзя страдать на людях. Это только твое горе. «Всегда помни это», – говорила я себе.

Мне вспомнился прочитанный когда-то рассказ очевидца, который присутствовал в тот момент, когда пожилой паре британских аристократов сообщили о гибели их единственного сына. Супруги сидели за столом и, услышав о страшном, не переменили ни поз, ни выражений лиц. Очевидец был ошарашен невероятным самообладанием и достоинством этих людей. Понятно, родители онемели от горя и уж точно не стремились произвести впечатление на публику. Это было, если так можно сказать, красивое горе. В отличие от завываний в наших деревнях, где на похороны до сего времени приглашают профессиональных голосистых плакальщиц.