Лара Март - Когда люди лают – собаки улыбаются

– Знаю, ты опять хочешь кофе!

Это значило, что мы должны найти какое-нибудь заведение с туалетом.

Конечно, приезд Сережи, моего доброго друга, с которым мне всегда было легко, немного отвлек от бесконечно тягостного молчания и постоянной погруженности в черную пустоту.

Все это время нам удавалось скрывать от мамы гибель внучки. Мне приходилось напрягать последние остатки воли, чтобы на ее вопрос: «Как там Поля?» отвечать: «В порядке». Или просто покидать комнату и несколько минут, уткнувшись лбом в стену, приходить в себя.

Но вдруг мама случайно увидела газету с соболезнованием (когда-то в этом издании я начинала работать журналистом). Мне позвонил Петр Иванович, отчим: «Ника, с мамой плохо». Я примчалась, когда «скорая» увозила ее в больницу. Она была без сознания. Врач, вышедший к нам, сказал:

– Инсульт. Готовьтесь к худшему – начинается отек мозга.

Отчим заплакал, я продолжала стоять каменным изваянием. Потом догнала врача:

– А может, она все-таки очнется, может, еще поправится? – заглядывала я ему в глаза.

– Это будет медицинской сенсацией, – цинично ухмыляясь, ответил он.

Сенсации не произошло. И – у меня не стало мамы. Теперь и мамы…

Петр Иванович плакал не переставая. «Как я теперь без нее, как?» – спрашивал он меня. Я молчала. У меня крутился в голове вопрос: «А как я без дочки теперь?». В горе люди эгоистичны, я уже поняла.

Мама и Петр Иванович были счастливы вдвоем – почти три десятка лет. Я не знала другой такой гармоничной пары: они словно вросли друг в друга, точно сложились две пресловутые половинки. У них было тихое спокойное счастье, сотканное из трогательных мелочей. Укрыть одеялом, если кто-то один задремал. Рассказать что-то смешное, подсмотренное на рынке или в магазине. Порадовать потешным сюрпризом в обычный, ничем не примечательный день. У мамы на тумбочке у кровати всегда стояли цветы.

Когда они одновременно вышли на пенсию, то Петра Ивановича, отличного специалиста, то и дело вызывали на работу. Так он и работал еще лет 12 на пенсии. Мама, любительница поспать, всегда вставала чуть свет, чтобы приготовить ему завтрак и поцеловать перед уходом. И даже неизменное от Петра Ивановича: «Что ж ты встала так рано?» тоже было частью ритуала счастливого супружества.

Когда мама стала болеть, отчим взял на себя всю домашнюю работу. На даче Петр Иванович засеял участок между деревьями густой травой, чтобы мама могла ходить босиком, пока он работает в саду.

Были бы они так же счастливы, если бы встретились в ранней молодости, растили детей? Не знаю. Знаю только, что у мамы с моим отцом, который умер в 45 лет, не было таких трепетных отношений. Она называла его полным именем «Виктор», а Ивановича без капли насмешки «чудо мое». Они встретились, когда дети стали самостоятельными, и никто не претендовал на их внимание, на их заботу. Они жили друг для друга. Подруги, которых у мамы было много, ей, понятное дело, завидовали. Любая из них тоже хотела бы такого мужа. Но такой был только у моей мамы. Иванович шутил, когда мама с подружками собирались на девичники, называя их «бабешниками»: «Какие девишники? Тоже мне девочки! Вы же все бабки!».

Но больше всего они любили тихие вечера вдвоем. Приготовят что-нибудь вместе, красиво накроют стол, нальют в маленький графинчик домашнего вина и говорят, говорят друг с другом, и все не наговорятся. Когда приходили гости, принимали радушно, но чувствовалось, что не могли дождаться, когда гости разойдутся и они останутся вдвоем. Читали одни книжки и смотрели одни фильмы. И вот теперь Петр Иванович потерял свою драгоценную половинку.

Я снова сидела у гроба, на этот раз открытого. Не узнавала в этой враз постаревшей женщине свою красивую даже в преклонном возрасте маму.

Она не успела даже сказать мне слов утешения, не узнала, как погибла ее внучка, не прочувствовала всего ужаса горя…

Долго ехали в катафалке на новое загородное кладбище. Мы с сестрой прижались друг к другу и взялись за руки. Мамина подружка, которую я всегда немного недолюбливала за резкость, за то, что могла рубануть сплеча какую-нибудь неприличность, как говорится, что в голове, то и на языке, тоже влезла в катафалк и уселась у гроба. Она и теперь выдала:

– Да, Вероника, изменилась ты, постарела, что ли…

– Ты думай, что говоришь! – шикнула на нее другая мамина подруга, тетя Лида. – Вероника ребенка похоронила, сейчас мать хоронит… Ни стыда у тебя, ни совести!

Потом тетя Лида зашептала мне на ухо:

– Ох, уже эти подруги! Сейчас будут нарезать круги вокруг Иваныча. Обзавидовались же их счастливой жизни! Вот такие они, бабы! Правду говорят, что никто так больно не предаст, как лучшая подруга!

Я снова бросала землю на крышку гроба. Поймала себя на ощущении, что завидую маме: ей уже не больно, и, если загробный мир существует (мне нужно было в это верить!), она сейчас вместе с любимой внучкой. А я здесь. И обречена терпеть этот бесконечный ужас, неприкаянной сущностью шатаясь среди живых людей.

Я всегда считала себя сильной, очень сильной. Но смерть была сильнее меня. И глухое отчаяние, которое теперь стало моим привычным состоянием, и боль, которая не отпускала ни на минуту, теперь тоже всегда были со мной, злыми тенями, жестокими попутчиками, вцепившимися в меня жалящими когтями.

Я теперь часто ходила на кладбище. К папе, который умер от рака в день своего 45-летия. Я уже его ровесница…

Когда папы не стало, мне не было двадцати, сестре исполнилось пятнадцать. И спустя годы, десятилетия, мы часто говорили с ней о том, что жизни наши сложились бы иначе, будь жив папа.

Папа был удивительным. Руководил конструкторским бюро, в котором все работники были его друзьями. Немногословный, но его редкие слова всегда были точны и бесспорны. Слово-золото, говорят о таких людях.

Человек невероятного обаяния, папа, где бы ни оказывался, притягивал к себе людей. Стоило ему съездить в турпоездку в Болгарию – и в старую компанию родителей тут же влились несколько супружеских пар.

Папа никогда никого не критиковал. Ни одного плохого слова я не слышала от него в чей-то адрес. Если при нем начинали сплетничать, он тут же, ссылаясь на внезапно возникшие дела, уходил.

Ему, подозревала я, не очень нравился мой ранний брак и модный красавчик, выбранный мной в мужья. Но папа ни единым словом не дал это понять. Я знала, что для своей прекрасной и умной дочки, какой он меня видел, папа желал какой-то невероятной партии. Принца на белом коне. Рыцаря в сияющих доспехах. Словно предчувствуя свой ранний уход, папа хотел, чтобы рядом со мной был настоящий мужчина, на которого он с легким сердцем мог бы меня оставить.

Папа первым узнал о своей болезни и долго скрывал ее от нас, даже когда ему делали операцию. «Полипы выросли, их уберут и стану как новенький», – успокаивал нас. Врачей попросил не говорить семье о диагнозе. Не хотел волновать.