Лара Март - Когда люди лают – собаки улыбаются

Я тогда не подумала, почему же никто из подруг не полетел со мной? Почему я в полубреду оказалась одна? Мне кажется, в зале вылета я ходила вдоль огромного стекла, за которым виднелись самолеты, и, наверное, пугала людей своим видом зомби.

Жанна потом рассказала мне, что услышала объявление диспетчера: «Веронику Полынину просят срочно пройти на посадку». Нашла дежурного, показала мою фотографию в айфоне, и он по снимку разыскал меня в зале. Я помню, кто-то в форме взял мою руку, провел по коридору-рукаву в самолет, усадил на место, дал воды.

Потом мы летели сквозь облака, и я гадала, не на одном ли из них сейчас моя Поленька? Пыталась даже рассмотреть ее, понимая, что схожу с ума – и совсем не боялась этого, даже хотела, чтобы мозг отказал, чтобы не было так больно и жутко. Я задавала Богу вопрос «За что?» и в безумстве молила, чтобы самолет разбился. И ощущала себя самым несчастным человеком на Земле. Может, так оно и было.

Внутри меня бился неслышный истеричный вопль, я его чувствовала, он кромсал и рвал меня, душераздирающий и дикий, как на картине Эдварда Мунка «Крик». Мне вдруг вспомнилась эта жуткая картина, наверное, потому, что на днях видела сюжет: она продана за немыслимые миллионы долларов. На ней отчаянно кричит все – искривленный рот страшного существа, кровавое небо, рваные облака. А сейчас я сама словно превратилась в этот мунковский сумасшедший безмолвный смертный крик. Я не ощущала себя живой. Мне казалось, меня уже нет. От меня остался лишь этот отчаянный неслышный вопль, звучащий в пространстве инфернального ужаса. Я впервые почувствовала, что значат эти слова на самом деле – инфернальный ужас, раньше казалось – литературное преувеличение. Но нет, это не метафора, это – явь, кошмарная реальность. Я ведь теперь знала, что такое инфернальный ужас, что ад для женщины – потеря ребенка.

В Сочи лил дождь. Он плакал вместо меня – слез по-прежнему не было. У трапа встретили Аня и дочкина подруга. Я даже не задалась вопросом, как им удалось подойти к трапу.

Мы поехали по новым, построенным к Олимпиаде дорогам в похоронную службу.

– Есть еще погибшие в доме? – спросила я Аню.

– Только Поля, – проговорила она и заплакала. – Инсульты, инфаркты, но погибших больше нет.

– Во сколько это произошло?

– Поля погибла в четыре утра, – сквозь всхлипы произнесла Аня.

Я вспомнила, что в четыре утра почувствовала какой-то тревожный толчок и проснулась.

– Она… мучилась? – выдавила я.

– Нет, она заснула и… не проснулась, – Аня снова зарыдала.

Женщина в похоронной службе плохо маскировала безразличие. Я ее не винила. Это было не ее горе.

– Гроб будет закрытый или открытый? – спросила она.

– Закрытый, – уверенно сказала я. – Я не хочу, чтобы ее видели…

– Не обязательно закрытый, она погибла от угарного газа, у вашей дочки совсем нет ожогов, только немного на ручке и на щеке…

– Прошу вас… – простонала я.

– Как скажете, – кивнула она. – Вы хотите, чтоб могила была на центральном кладбище? У вас там кто-то похоронен?

– Нет, – ответила я.

Потом я узнала, что на старом кладбище Сочи, почти в центре города, недалеко от дома, где жила моя дочь, уже не хоронят. Для того чтобы там упокоить мою девочку, нужны были или очень большие деньги, или специальное постановление мэра города. Постановление мэр издал.

Меня везли в отель, который мэрия забронировала для меня и близких. Я просила не ехать мимо обгоревшего Полиного дома, хотя путь от похоронного бюро в город был только таким. Водителю как-то удалось сделать дугу по горным дорогам, увеличив время пути на час с лишним. Или два.

Я вообще потеряла ощущение времени. Обнаружила себя в отеле стоящей на балконе 13-го этажа под моросящим дождем и думала о том, что очень легко сейчас дикую боль прекратить… После падения с 13-го этажа еще никто не выживал.

Дочкина подруга вошла в номер и, наверное, угадав мои мысли, осторожно отвела меня от перил.

Почему-то в мозгу всплыл кадр из фильма «Жестокий романс», когда в Ларису Огудалову стреляет Карандышев и она, умирая, произносит: «Благодарю…». Я бы тоже проговорила это сейчас, если бы за мной пришла смерть. Я бы от души ее поблагодарила!

И еще в моей голове постоянно крутилась песня Меладзе «Небеса обетованные», которую Поля любила: часто слушала, смотрела клип с умирающей девушкой, а я ругала ее: не надо, мол, этого негатива. Песня хоть и красивая, но трагичная, да еще дикий клип с покойной, чья красивая спина в грубых швах, кое-как наложенных патологоанатомами.

Опять обрывки жизни. Мы встречаем на вокзале мою сестру и племянницу. Маме решили о трагедии не говорить, опасаясь, что это может ее убить. Потом ходим по магазинам, выбираем одежду для погребения моей Поли. Юбку, пиджак, туфли, все красивое, дорогое, моей девочке понравилось бы. Примеряю на себя. Не знаю, откуда силы. Я молчу. Благо, от меня никто не требует разговоров. Аня о чем-то тихо говорит с моими родственниками.

Сидим в кафе на берегу моря. Выглядывает солнце, на верхушках легких волн вспыхивают веселые блики, мокрая галька сияет искрами. «А Поля никогда этого не увидит», – думаю я. Потом я часто буду думать так, видя что-то красивое. И даже запрещать себе смотреть на красоту. Но это будет потом.

Утро дня похорон. Вокруг все время какие-то люди, кто-то держит меня за руку, подходят, обнимают, говорят слова соболезнования. Я даже умудряюсь что-то отвечать.

Врачи «скорой», дежурящей у ритуальной конторы, предлагают успокоительный укол. Я отрицательно качаю головой. Я и так в полузабытьи.

Пока ждем священника для панихиды (мне объяснили, что он задерживается, потому что для отпевания в закрытом гробу требуются какие-то особые приготовления), я даже расспрашиваю дочкиных друзей о детях, родителях.

– Поленьке венок на голову надели, ведь она была не замужем, – шепчет мне Аня. Я киваю. Я не могу заставить себя пойти и посмотреть на мертвую дочь. Не могу! Нет, только не это! Как целовать ее холодное лицо, такое любимое, родное. Хочу, чтобы в моей памяти она осталась живой, веселой, смешливой, красивой, какой была.

Приехал мэр, с которым мы давно знакомы. Я подхожу и обнимаю его, благодарю за помощь. Он, кажется, ошарашен. Наверное, в его представлении убитая горем мать должна выть, кричать, бросаться на гроб, биться в падучей. Если бы мне стало от этого легче, я бы так и делала. Но я не могу проявлять эмоции. Я окаменела. Вся буря бушует у меня внутри. Когда же она разорвет меня, наконец, уничтожит, чтобы я могла быть рядом с Полей?

Я сижу у красивого, блестящего лаком закрытого гроба из красного дерева.

Делаю все, что мне подсказывают. Бросаю первую горсть земли на крышку гроба. Отхожу, опираюсь на какую-то оградку и смотрю на небо, снова беззвучно спрашивая: «За что, Господи? Почему? Почему не я, почему она, такая молодая? Как ты это допустил? Где был ее ангел-хранитель, почему не сберег?». О том, что подобные вопросы задают все люди, потерявшие близких, я узнаю позже. В тот момент мне казалось, что так у Небес требую ответов только я.