Алексей Морозов - Не уйдешь далеко, господи… Рассказы

– Ничего страшного.

В душе у Ильи Никодимыча шевельнулась та, что считалась уснувшей навеки – отцовская любовь. Слабенько вздрогнула, и еще сильнее свернулась костлявым калачиком в самом дальнем уголке истерзанной Ильи Никодимыча души. Он вспомнил, как целовал своего новорожденного ребенка в малюсенькую попку и махонькие пяточки, как потрясал младенцем над кроватью, на которой утопала в перине измученная роженица, его жена. Роды были тяжелыми, ребенок запаздывал, повитуха испуганно советовала бечь к батюшке, будить и тащить его сюда для того, чтобы успел исповедать. Они тогда уже почти решились вызвать врача из города, хоть и понимали, что, скорее всего, опоздают, но все вдруг разрешилось хорошо, быстро и правильно, никто так и не понял, откуда были такие мучения.

– Мужика родила! Мужика! – плакал Илья Никодимыч, стоя на коленях около изголовья постели, понимая, что опасность миновала, и, веря в то, что теперь ему под силу Гималаи в рогалик свернуть. Тогда он любовался своим мальчиком, словно такого чуда никто не свете больше не видел, а держать его в руках вообще не держал. Придирчиво рассматривая малыша, молодой и симпатичный тогда Илья Никодимыч с удовольствием отмечал, что все у него получилось: пальчиков везде ровное и предсказуемое количество, голос громкий, резкий, тон начальственный, а мужское достоинство – вот оно, настоящее, в полной комплектации, на положенном ему месте и нормального размера. Да какое там нормального. Небывалого размера, а как же иначе!..

Все это было в прошлом. Теперь перед отцом стоял молодой мужчина, отдаленно напоминавший ему об их родстве.

– Говори, – разрешил Илья Никодимыч.

– Я буду краток, папа. Мне жаль.

– Чего же тебе жаль? – несмешливо спросил Илья Никодимыч. – Или кого?

– Жаль, что мы так мало разговаривали, – тихо произнес сын. – Я скучал, между прочим.

Отец скорбно склонил голову набок. Хотелось бы ему, конечно, обнять своего ребенка, ведь не на прогулку в поле идет. Все может быть теперь. Возможно, увидятся не скоро. Но борщ… он призывал, манил резковатым сладким запахом, а справа от тарелки с хлебом изумрудно поблескивал острыми короткими веточками только что вымытый укроп, а в середине тарелки, утонув краями в рыжих кружочках жира, белело девственное сметанное сердце.

– И мне жаль, – наконец, произнес он, понимая, что иногда отвечать надо вопреки, а не честно. Но сказав это, почувствовал, насколько фальшиво прозвучали его слова. Не то он хотел сказать, не то хотел услышать тот, кто стоял неподалеку.

Сын молчал. Илья Никодимыч смотрел в тарелку, не зная, как и о чем продолжать.

– Я поеду на рассвете, – сказал Владимир.

– На ком же ты поедешь? – встрепенулся Илья Никодимыч.

– Лошадь возьму. На станции оставлю, а потом пришли кого-то ее оттуда забрать.

– На лошади? А ты не забыл, как ездить-то верхом?

– Нет, я помню, конечно.

– Ну и ладно.

– Спасибо, папа.

– Не благодари. Истинная твоя благодарность будет для меня в другом, но ты решил по-своему, даже не посоветовавшись.

– Я бы не хотел, папа…

– Иди с богом.

Сын быстро покинул комнату. Илья Никодимыч поваландал ложкой в остывшем борще, а потом понял, что радости по этому поводу уже не испытывает.

Стоя у крыльца, он смотрел на Яшку, который ходил туда-сюда по двору, и вчитывался в себя. Исследуя свое внутреннее состояние, он пришел к выводу, что все не так уж и плохо. Сын, несомненно, огорчил, так как не оправдал. Но его будущее, совершенно чуждое Илье Никодимычу, это его будущее, и, если честно, не такое уж оно, возможно, и плохое, хоть и абсолютно бесполезное. Илья Никодимыч, как истинный обыватель, всегда свысока поглядывал на жену и сына, занимавшихся, по его мнению, полнейшей ерундой.

– Что за лай собачий?

– Это немецкий язык, папа.

– И зачем он?

– Это очень красивый язык.

– И зачем он тебе?

– Чтобы читать немецких поэтов на их родном языке.

– Да зачем тебе это надо, объясни?

Сын объяснить не мог, жена молча внимала их диалогу, а дочь, как и отец, не проникшаяся к Шиллеру симпатией, пустым взглядом смотрела на горизонт. Она не стремилась к такому, и, как ни старалась ее мать, каких только не приводила к ней учителей, все как один твердили о том, что девушка слишком невнимательная и не сильна в науках. Ни в каких. Не интересно ей до зевоты. И если уж у матери не получилось ее заинтересовать чем-то, а кто, как не мать, лучше знает своего ребенка, то они уж точно не смогут. Поэтому, может быть, остановиться на том, что уже есть, тем более что возраст ее скоро станет разрешенным для замужества?

И хоть кто-то из детей не спешил покидать дом, но в такие моменты Илья Никодимыч ненавидел свою семью. В его понятии все было просто: человек должен уметь считать, писать и читать. На родном языке и только свое, а позже, если надо будет, и чужое приложится. Без Шиллера, без всего этого непонятного бормотания, которым супруга и сын увлекаются, как он считал, без меры.

Сам же глава семейства неучем себя не считал. Он обожал гармонь, которая своими щенячьими звуками чертила в его душе неровные полоски, болевшие потом воспоминаниями о собственном детстве. И лучше этого вот поля да неглубокой чистой речки за домом не было для него ничего. И как бы стремительно и зазывно не раскручивались перед ним заморские глобусы, он не хотел никуда уезжать. Пахнущие сладким дымом пушистые кусты, под которыми накрыт стол – вот это счастье. А зимой – шепот студеного ветра в печной трубе, тихие белые дороги и огромное чернющее небо, побитое мелкими точками звездочек…

Яшка взял в руки метлу, стал подметать двор. Начал от забора. Поднял пыль, натянул ворот рубашки на нос, оставив на воле одни глаза. Подол рубашки задрался, даря взгляду Ильи Никодимыча темный от загара плоский живот.

Где-то в поле заклекотала какая-то птица. В разные стороны от Яшки с руганью брызнули драные куры. Метла с красивым «шшиих-шшиих» рисовала на земле изогнутые следы.

Забыв обо всем на свете, Илья Никодимыч погружался в тягучую пучину сладострастия. Проблемы остались где-то за пределами понимания. Все живы, все здоровы, у всех планы. И у него тоже. И лучше бы, чтобы поскорее.

– Яшк! – позвал он, щурясь на заходящее теплое солнце.

Конюх остановился, посмотрел в сторону хозяина.

– Дело у меня к тебе.

– А чо?

– Я к тебе завтра ночью приду, расскажу. Помойся как следует.

– А мыться-то зачем?

– А пыльно же. Смотри, нагнал тут.

– Это потому, что надо было травой тут все засадить, Илья Никодимыч. Я водой побрызгаю.

– Ты погоди про траву. Ты меня слышал?

– Слышал.

– Вот и мети дальше.

– Хорошо.

– Подметай лучше, чтобы чистота везде светилась.

Все для себя решив, Илья Никодимыч развернулся и зашел в дом. Прислушался, осмотрелся, по-хозяйски отметив, что ступени, ведущие на террасу, стали скрипеть.