Алексей Морозов - Жизнь и любовь калеки-офицера

Алексей Вячеславович Морозов

Я как-то раненным попал

В один буддийский монастырь,

И Богу душу отдавал

Забытый русский богатырь.

Был разорён приют монахов,

Там прятали своих детей,

Спасаясь от военных страхов,

Крестьянки из сожжённых деревень.

Мне раны глиной залепили,

Стянув змеёю, как бинтом,

И женщины меня поили

Грудным тягучим молоком.

Я был их сыном, братом, мужем

В своей суровой наготе.

Смеялся Будда неуклюже

Моею мнимой простоте.

Колосс огромный среди храма

Сидел на скрéщенных ногах

И, зная сýдьбы, постоянно

Смотрел, испытывая нас.

Он хочет, чтоб мы лучше стали, —

Толпою женщины твердили всей

И, мучаясь, поклоны отбивали

У золотых его ступней.

А провожали меня очень тихо,

Лаская наспех, чтоб быстрей забыть,

Глотая слёзы и молясь без крика,

Просили только жизни защитить.

Иди, солдат, судьбой приговорённый,

Сотри всё зло с лица земли

И помни – заново рожденный

Сегодня Будда – это Ты!

Ну, может, что-то мне зачтётся?

Поступок добрый на войне,

Когда с небес огонь так льётся,

Сжигая всё живое на земле.

Скала трещала, как жестянка,

Дымилась ржавая броня,

И деревенька спозаранку

Горела, как пасхальная свеча.

«Фантом» живое добивая тупо,

Напалмом сжёг последний дом,

Но, получив ракету в брюхо,

Он от расплаты не ушёл.

Крестьяне, озверев от горя,

Хотели бросить лётчика в огонь

И волокли его, согнувши вдвое,

В горящую деревню напролом.

На нём уже одежда загорелась.

«Help me» [1] Help me (анг.) – помоги мне. , – хрипел пуская он слюну.

Вот тут-то проявил я мягкотелость

И выстрелом снёс голову ему.

Создатель парадоксы любит.

И не боюсь я Страшного Суда,

Меня не оправдает, но осудит

Условно лишь, однако навсегда.

А ты не верь, когда увидишь похоронку,

И не смотри на принесённые цветы,

Не наливай друзьям ты самогонку,

Чтоб пили за помин моей души.

Не верь словам фальшивым как болото,

Что в джунглях защищал я коммунизм.

Ну разве я похож на идиота,

Чтоб за такую хрень губить свой организм.

И выкинь ты в сортир мои медали,

Когда их военком тебе отдаст,

Мне в жизни ничего они не дали,

И ты не оставляй их на «показ».

Меня не жди, теперь я не приеду,

Не верь, как скажут вдруг, что я ожил.

А выходи ты замуж за соседа, —

Он на тебя давненько глаз уж положил.

Ну вот и всё, теперь скажу я основное:

Жить мне осталось считанные дни.

Не верь, когда болтают о покое,

Жизнь продолжается, ты только не реви.

Запомни, я хочу, чтоб ты забыла,

Что было между нами навсегда.

Запомни, я хочу, чтоб ты любила

Кого-нибудь, но только не меня.

В хижине с тобой одни мы

ночь всю напролёт,

А любовь как Матерь Божья плакать не даёт.

Пистолет лежит угрюмо сверху кобуры, —

Это значит, осталось лишь считать часы.

Лáски, нéжности, объятья хрýпки и тонки.

Кто войдёт, тому я сразу вышибу мозги.

Муж её сгорел в напалме, нет его нигде,

Что творит жена в Союзе, ведомо ли мне?

Нам осталось в жизни

этой времени чуть-чуть,

На рассвете ухожу я в свой опасный путь.

Бог простит и всё рассудит, скажет,

что не так,

А пока любить я буду, мать твою растак!

Я помню сумасшедшую вьетнамку

С глазищами большими в пол-лица,

И как она вбегала на полянку,

Касаясь нас, суровых как скала.

Везунчик тот, кого коснётся,

Из боя целым он придёт,

А если мимо пронесётся,

То пулю тот получит в лоб.

Задабривая ведьму, что забавно, —

Ей водку наливали при бойцах,

А лейтенант один, тот регулярно

Насиловал красавицу в кустах.

Но ничего не помогало, как ни бились,

Колдунья словно бы вела свой счёт…

Кого коснется – завтра тот счастливец,

А остальным бойцам – навек почёт.

Должны мы были по приказу

Меконг форсировать к утру,

Чтоб уничтожить как заразу

Джи-Ай, [2] Прозвище американских солдат. возникших не к добру.

Девчушка быстро нас коснулась,

Всех одарила, кроме одного,

И жалостно, но шаловливо улыбнулась,

Застывши намертво у лейтенанта своего.

Мы все замолкли обречённо,

А он, осознавая свой позор,

Прочёл в глазах её бездонных

Неотвратимый смертный приговор.

Сорвалась тут пружина напряженья,

Он ей штыком по горлу полоснул,

Ну а потом, не видя избавленья,

Себе его в живот воткнул

и дважды повернул.

Мы все стояли у могилы,

И кровь бурлила вокруг нас,

А через час вдруг сообщили,

Что отменяется приказ.

Земля трещала как скорлупка,

Горела ржавая броня.

В засаду взвод попал наутро,

И все погибли, но не я.

Патрон последний, он заветный,

Всегда ведь я ношу с собой

Зашитый в вóрот гимнастёрки,

Вот кто подарит мне покой.

Но тут, забытое отродье,

Змея наткнулась на меня,

И над раздутым капюшоном

Блеснули смертию глаза.

Последним выстрелом с колена

Попал ей точно прямо в пасть,

И в то же самое мгновенье

Подумал: «Лучше бы пропасть».

И понял я, что не достоин

Солдат, погибших поутру,

И до сих пор, как старый воин,

Я смерть, как избавленья, жду.

Тела друзей во всём багровом…

В крови измазана броня.

Кто тащит крест в венце терновом?

Он перед вами – это я!

Кто первый был, а кто последний?

Не разобраться нам сейчас.

Дрожит огонь во тьме кромешной,

То души бродят среди нас.

Они как пьяные солдаты

Хотят нам много рассказать, —

Как первый шёл на автоматы,

Кляня какую-то там мать,

И как последний в пораженье

Взорвался, чтоб ночная мгла

Сокрыла адово сраженье,

И смерть пришла бы навсегда.

Как грифы чёрные слетались

Под пальмы маленькой страны,

И как гиены нажирались

Солдатской плотью до весны.

Их все забыли, стёрли, слили,

Никто не вспомнит всех сейчас.

Как хорошо, что их убили

В тот гулкий, предрассветный час.

Они не знают, что напрасно

Лежат бойцы в земле чужой,

И что Союз уже распался

И признан злейшею страной.

Как хорошо, что их убили

В тот гулкий предрассветный час.

Они – счастливее, чем жили,