Яков Капустин - Чудны дела твои, Господи

В конце двадцатых она вышла замуж за красного командира Радецкого.

И хотя не очень его любила, была заботливой и верной женой, а иначе она семейную жизнь и не представляла. Она поменяла фамилию, имя и отчество, потому что еврейские фамилии начинали выходить из моды.

То, что она не могла иметь детей, её не смущало. Сказалось революционное прошлое с болезнями, абортами и прочими сопутствующими революции неприятностями. Но на своё бесплодие она смотрела, как на боевую инвалидность. Муж её понимал, и жили они хорошо и дружно.

Но, когда мужа арестовали в 36-м, просить за него она не пошла, хотя и была уверена в его невиновности. Его арест и гибель она считала необходимыми издержками революции. Она и за себя бы не просила.

Больше замуж она не выходила из принципа, доказывая и себе и окружающим, что в виновность мужа она не верит и останется ему верна навсегда. И с мужчинами она больше не общалась. До самой войны. А потом, служа в политотделе действующей армии, снова стала оказывать услуги командирам, благо в свои сорок лет она смотрелась много эффектнее многих тридцатилетних.

Но после войны в её жизни была только работа.

До самой пенсии Ирина Семёновна проработала директором детского дома. Она дневала и ночевала на работе и заботилась о детях даже после их ухода во взрослую жизнь. Это была её семья, и дети платили ей взаимной любовью и вниманием. И даже теперь почти никто её не забывал. И она была счастлива.

А тут вдруг такая неприятность.

У неё украли её славное революционное прошлое.

Ирина Семёновна позвонила своему выпускнику Саше Скворцову, который работал в органах, и пожаловалась на свою беду. Уже давно у неё так не болело сердце. Боль отдавала в руку и под лопатку. Вечером пришёл Саша Скворцов с товарищем по службе.

В руках у Саши был её альбом.

– Вот, Ирина Семёновна, мы его нашли – и он положил альбом Ирине Семёновне на живот.

– Спасибо тебе, родной. Проследи, чтобы, когда я уйду, он попал в музей Революции.

– Обязательно всё исполню, Ирина Семёновна. Только рано вы собрались умирать.

– Нет, Саша, Я всё, что могла для революции, уже сделала. Наверное, пора уходить.

Ирина Семёновна Радецкая-Бронштейн член КПСС с 1917 года умерла той же ночью в 4 часа утра.

Хоронили её бывшие воспитанники детского дома и несколько старых большевиков.

Мадам Орлович из девятой квартиры люто враждовала с Клавкой Коробчихой из семнадцатой, которая находилась в другом конце длинного коридора рабочего общежития.

Вражда эта длилась многие годы, была изнурительной для обеих сторон и, несмотря на обоюдные чувствительные потери, к чьей-либо победе или мирному соглашению не привела.

Началась она ещё при Сталине, спокойно пережила Берию, Маленкова и Хрущева, и продолжилась в брежневские времена то немного затухая, то разгораясь с новой силой.

Всё произошло, казалось бы, из-за совершенного пустяка, который можно было бы разрешить простым спокойным разговором. Но мы, наверное, никогда не доживем до времени, когда люди научатся слышать друг друга и иметь желание разговаривать спокойно. Наши герои такого желания не имели.

А произошло вот что…

В палисаднике напротив окна мадам Орлович росла большая акация. На одном из её сучков висел кусок старой бельевой верёвки.

Каждое утро, едва открыв глаза, мадам Орлович подходила к окну, дышала на образовавшийся за ночь ледок на стекле и, продышав глазок, смотрела на раскачиваемый ветром обрывок верёвки.

Произведя в уме известные только ей математические расчёты и логические построения, мадам Орлович обращалась к мужу тоном командира во время атаки:

– Моня! Ветер северный с порывами, одевай две пары тёплых кальсон и заткни уши ватой! Я не могу тут целый день за тебя переживать и пить стаканами валерьянку. У меня на это никаких денег не хватит.

После этих слов, которые показывали мужу, на ком держится семейное благополучие, мадам Орлович получала свежий заряд энергии и позитивного настроя до конца дня.

Она, конечно же, всегда ожидала от мужа возражений, но Моня покорно надевал вторую пару тёплых кальсон, затыкал оба уха ватой, потому что спорить с женой боялся со времени их знакомства

Его молчание несколько удручало мадам Орлович, потому что возможность победы в споре с мужем могла бы дать дополнительный заряд энергии. Но было так, как было, и обе стороны привыкли уже к такому давно устоявшемуся порядку вещей.

И вот Клавка Коробчиха, никого ни о чём не спросив, вероломно вторглась в чужую семью и, срезав, казавшийся ей ненужным обрывок, привязала на его месте свою верёвку для белья.

О том, что она разрушает сложившийся миропорядок крепкой советской семьи, и лишает мадам Орлович и её мужа привычного образа жизни и покоя, ей и в голову не приходило. А мадам Орлович была в смятении и панике.

Она сочла этот наглый поступок вызывающей антисемитской выходкой, и оставить этого просто так не могла. Жизнь теряла смысл и привычные ориентиры.

Мадам Орлович высказала через весь коридор Клавке – этой кацапской жлобихе и антисемитке всё, что она о ней думала.

Клавка тоже в ответе обратила внимание на национальные особенности склочного и сволочного характера мадам Орлович, которая из-за сучка на дереве готова удавиться и удавить своего недоделанного Моню.

Естественно, что конструктивизма в течение конфликта этот обмен мнениями не добавил. На помощь обеим сторонам немедленно пришли возмущенные и возбуждённые добровольные помощники и советчики.

Образовалось два враждующих лагеря, и конфликт зажил уже своей жизнью, мало зависимой от главных его участников.

Шли годы, менялись правительства и осваивался космос, но этот конфликт не ослабевал, как и продолжавшаяся все эти годы Холодная война.

Но, как это обычно бывает в конфликтах, обе стороны получили сокрушающий удар с совершенно неожиданной стороны.

Ирка Коробкина, Клавкина дочь и сын мадам Орлович Боря полюбили друг друга всерьёз и надолго.

Клавка, поразмыслив, сделала робкую попытку примирения и послала через соседского мальчика для мадам Орлович два круга домашней колбасы и кусок сальтисона от зарезанного её мужем кабанчика.

Но в это время у мадам Орлович сидела её боевая подруга языкатая соседка Зинка.

От подарков пришлось отказаться да ещё так, чтобы слышал весь коридор:

– Пускай эта кацапская дура безмозглая подавится своим вонючим сальтисоном!

На такое вероломство Клавка обиделась до самой глубины своей широкой русской души. И, когда её муж Ваня заболел крупозным воспалением лёгких, она демонстративно отказалась впустить в дом мадам Орлович, которая одна во всём дворе умела ставить банки: