Валериан П. - Такая вот жизнь, братец – 2. (Записки «Шестидесятника»)

Высотная Асуанская Плотина

История Египта во все времена была тесно связана с Нилом. В античные времена Египет был чуть ли не единственной житницей Европы, поставляя зерно и другие продукты питания на европейский континент. Так что, Страна Фараонов была, с одной стороны, творением Нила, а с другой, апофеозом героического труда египетского феллаха-крестьянина. Воды Нила (до недавнего времени) несли с юга тонны силта , который оседая на прибрежных полях и пастбищах нильской Дельты, превращал их в плодородные земли. Египтяне ещё в древности научились управлять стихией воды, построив разветвленную систему ирригации. Это была упорная, не на жизнь, а на смерть, борьба с окружающей плодородную землю пустыней. Человек победил, но он сам так сильно прирос к земле, что страна, вытянутая вдоль Реки с юга на север, превратилась в единую пашню. И всё здесь зависело от капризов природы. Во время сильных паводков уровень воды в Ниле поднимался на несколько метров, приводя к разрушительным наводнениям в Дельте. Как писал в свое время римский историк Плиний , «если нилометр в районе Асуана показывает 12 кубит (кубит – около 60 см), на Нижний Египет обрушивается голод, если тринадцать, страна живет в достатке, четырнадцать – люди ликуют, ожидая рекордных урожаев, пятнадцать – наступает тревога, шестнадцать – бедствие в результате страшных наводнений». Воздвигнув ВАП, египтяне сняли с повестки дня эту вековую угрозу. Теперь паводок можно регулировать простым открытием затвора шлюза. Помню одну статью, особенно поразившую мое воображение. Она появивилась в журнале Time по случаю десятилетия возведения ВАП. Воздав должное строителям, автор обрушился с критикой на саму идею перекрытия Нила. Ведь, что такое Нил, рассуждал он. Ведь, это, действительно, река жизни, ибо его воды несут и жизнь, орошая поля, и смерть, разрушая на своем пути все, что мешает их движению. Одним словом, божество, олицетворенное в стихии. Оседая на заливных лугах в дельте Нила, силт служил естественным удобрением для риса, а в Средиземном море был питательной средой для планктона, который, в свою очередь, служит пищей для рыб. Перекрыв Нил, мы (русские Дьяволопоклонники!) нарушили этот естественный баланс. Мы, как бы, оказали этой стране медвежью услугу. С одной стороны, укротив стихию Нила, мы спасли Египет от бедствий, порождаемых наводнениями и засухами. А с другой – нарушили естественный экологический баланс, существующий в этом регионе.

Ещё в тридцатых годах двадцатого века в нескольких километрах вниз по течению от Саад-ель Аали, англичанами была построена Старая Плотина, которая, по-видимому, не препятствовала продвижению силта к Дельте. А теперь, когда перед огромной горой Новой Плотины возникло гигантское озеро, в него и оседал, теряя скорость, драгоценный силт, а дальше неслись потоки «чистой» воды, количество которой можно было регулировать простым поворотом затвора водосброса. Человек укрощает Природу, а Природа ему за это мстит. Тонны силта, оседая в водохранилище, заболачивают его, вода начинает цвести, рыбы, идущие на нерест в верховья Нила, не могут перебраться через плотину, огромная чаша водохранилища испаряет массу воды, меняя климат района. В районе Плотины стали выпадать дожди, и бедные нубийцы, которые испокон веков строили здесь свои глиняные хижины без крыш, не знают что делать. В низовьях Нила начинают оседать берега, на заливных лугах меняется состав почвы и т.д., и т. п. В общем, экологическая катастрофа местного масштаба. Но тогда мы об этом не думали: экология была не в моде. Кроме того, тогда все спешили: нужно было успеть до начала очередной войны с Израилем. В том, что она будет, ни у кого сомнения не было. Арабы бешенно закупали у нас оружие, израильтяне бомбили их ракетные установки на Красном Море, долетая чуть ли не до Асуана на своих миражах и фантомах (как там, у Иосифа Бродского: «Над арабской мирной хатой гордо реет жид пархатый»). Мы тоже жили в постоянном страхе, ожидая бомбардировок Плотины и поселка строителей и вместе с тем благословляя судьбу, что находимся в удалении от реального театра военных действий. Но ехать домой, в Союз, совсем не хотелось: лучше терзаться страхами здесь, чем жить на гроши там, на Родине. Ну и, конечно, все надеялись на наше, русское «авось»…

…Так я и жил, пребывая в «блаженном неведении» относительно страны, в которой обретался. Арабы в белых чалмах и просторных галабеях, черные как уголь нубийцы, завывания муэдзина с минарета мечети, шесть раз на дню разносящиеся по поселку, рамадан с фигурами голодных людей, сидящих на земле с глазами, устремленными на закат: всё это было своего рода декорацией, на фоне которой развивались события, имеющие ко мне непосредственное отношение. И все это не трогало меня, не волновало душу. Я, как хамелеон, жил, меняясь, в зависимости от обстоятельств. Во-первых, я сам по себе, со всеми своими «делами». Затем, я и Л. и это было уже совсем другим измерением. Мы жили вместе, наши жизни слились в одну, но многое из того, что касалось меня лично, было Л. «до лампочки», а посему, не выносилось «на обсуждение». И многое из того, чем жила она тогда, мне тоже было безразлично. Были вещи, о которых я даже не догадывался. Мы жили по принципу «живи и не мешай жить другому», и надо сказать, это работало. В известных пределах. А теперь ещё, мы с Л. составляли некое единство с нашими новыми друзьями Грушиными. С ними мы «расслаблялись», сбрасывая на время табу, необходимые здесь в общении с другими. Наш контакт становился все теснее и интимнее, завязываясь в некую дружбу-любовь, отсутствие которой мы все так остро ощущали порознь. А дальше шел переводческий коллектив и вообще, «служебные отношения». Здесь царил дух соревнования и склоки, где желание выдвинуться, «отличиться», вырастало из страха потерять то, что уже было «наработано». Что же касается других измерений – этнического, земного, и вообще, космического, – то здесь я вообще никак не проявился.

Начать с того, что у меня было начисто потеряно чувство Истории. Мне было наплевать на то, что происходило до меня, как и на то, что будет после моей смерти: главное – это то, что сейчас. Марксистский детерминизм мне всегда внушал отвращение. Фраза «свобода есть осознанная необходимость» не оставляла никакой надежды на личное счастье. Я где-то читал, что вся западная философия – всего лишь комментарий к Платону, но читать Платона я вряд ли бы стал: для этого нужно быть человеком другого склада. В отношении религии мой ум был вообще, что называется, tabula rasa. Я пару раз заказывал Библию в Публичке, но дальше Бытия дело не пошло: все остальное казалось пустым обскурантизмом , не нужным мне, как человеку. Учение Христа тоже казалось скопищем несуразностей, а главное, мне претил его безапелляционный тон: либо верь в Меня, либо пропадай: никакой тебе свободы выбора .