Сергей Тюленев - Улыбка Пеликена

– Чего палил? – переводя дух, еле выговорил Василий.

– А чего он мою малину жрет? Прикинь, обнаглел косолапый – после первого выстрела только дернулся, пришлось показать, чьи в лесу «шишки», и еще пару раз громыхнуть как следует.

Василий оглянулся на Глеба и прокурора, их серьезные и раскрасневшиеся от бега лица, а главное – перочинные ножики в руках, вызвали у него ехидную ухмылку.

– Петрович, посмотри на этих смелых парней, настоящие орлы! Хорошо, что медведь убежал, а то бы они его до смерти защекотали своими острыми клинками. Нет, ну просто отъявленные головорезы и охотники за черепами!

Громкий, заразительный смех снова поднялся над тундрой, медведь остановился, оглянулся на людей, потянул ноздрями воздух и медленно пошел в сторону реки, лакомиться рыбкой.

А друзья пошли обратно на полянку. Впереди у них была уха, холодная северная водка с малинкой в рюмке и много, очень много разговоров. В том числе – и о женщинах…

Ночь владела зимним городом полностью, одинокие, светящиеся окна домов отдавали свой слабый свет огромному пространству темноты. Глеб быстро шел к своему дому. Зеленый абажур его кухни, словно маяк, указывал ему дорогу и приятно согревал мысли ощущением проявленной о нем заботы. Подойдя к подъезду, Глеб увидел за шторой силуэт сидящего за столом человека, посмотрел на часы и удивился, что в столь поздний час жена еще не спит. В хорошем расположении духа открыв дверь, пошел по лестнице на второй этаж.

– Вика, час ночи. Чего тебе не спится? – сказал Глеб, растирая замерзшие от холода руки.

Она подняла на него глаза, внимательно посмотрела и, не произнося не единого слова, стала разворачивать укутанный в газеты и полотенце ужин.

– Что-то случилась? – опускаясь рядом с женой на табуретку, настороженно спросил Глеб.

– Иди, руки мой, тарелку, приборы бери, – произнесла она слабым голосом, не отвечая на вопрос.

Поднявшись, он включил воду и, внимательно вглядываясь в лицо жены, повторил свои вопросы.

– На улице очень холодно? – произнесла она более твердым голосом.

– Под сорок. А почему ты спрашиваешь? Ты что, никуда сегодня не выходила?

– Выходила, поэтому и спрашиваю. Просто мне подумалось: может ты, катаясь на машине, не знаешь, а главное, не чувствуешь холода?.. – Она рукой отодвинула штору. – Подойди, посмотри в окно. Там ледяной ужас ночи, ветер, раздевающий тебя при каждом порыве… – На ее щеке появилась слеза. – А они, еще совсем дети, стоят в этой кромешной темноте.

При виде неожиданных, непонятно откуда взявшихся слез, Глеб перестал жевать гречневую кашу и, опустив ложку на стол, застыл в полном непонимании происходящего.

– Мамы, – продолжила Виктория, – рожают сыновей, кормят их с ложечки, водят в детские сады и школы, сидят у кроватки… – Она смахнула слезу. – Когда они болеют ангинами и не знают, что в армии их маленькие мальчики будут ночью, в минус сорок, стоять у пограничного столба в центре города только потому, что это придумал какой-то командир. Смотри, там, за забором у пограничников, на посту стоит чей-то ребенок, и я не понимаю, какому садисту пришло в голову просто так морозить детей.

Глеб поднялся, подошел к окну: на территории пограничного отряда, в свете старого, раскачивающегося на ветру фонаря, стоял часовой с карабином на плече.

– Вика, ты что, в первый раз это видишь? Это караульная служба. И потом, в сильные морозы их чаще меняют. Что случилось, почему именно сегодня, а главное – в час ночи, тебя это так расстроило?

– Савва, такой маленький, спит сейчас в своей кроватке, губками во сне причмокивает, пальчики маленькие, щечки пухленькие, а вырастет – пойдет в армию и будет в этой кромешной темноте один стоять у какого-то столба, а я… – Она запнулась и, отвернувшись к окну, снова пальцами смахнула набегающую слезу. – Ничего об этом даже знать не буду.

Глеб улыбнулся и, присев рядом, обнял ее.

– Так ты расстроилась, потому что переживаешь за нашего сына? Испугалась, что ему будет тяжело, а тебя в этот момент рядом с ним не будет?

Виктория молча кивнула головой, ей было жалко всех сыновей, оставивших родительский дом по приказу Министра обороны.

– Не волнуйся, когда он вырастет, армия станет профессиональной, и призыв будет осуществляться только по желанию и, соответственно, все тяготы службы солдаты будут переносить осознанно.

– Правда? – жена посмотрела на Глеба, ее голос и глаза засветились надеждой.

– Точно сказать не могу, но такие разговоры ходят. А судя по тому, какие перемены наступают в руководстве страны, изменения коснутся и армии.

– Ох… – тяжело вздохнув, произнесла Виктория. – Еще бы неплохо, чтобы перемены коснулись и нашей семьи. Долго это будет продолжаться? Я должна ходить в школу, работать, смотреть за детьми, стирать, готовить, а тебя вечно нет дома. Вот скажи, с какого это собрания можно вернуться в час ночи?

– Боже, Виктория, что у тебя за настроение такое, то ты солдатика на улице жалеешь, слезы льешь, то допросы с пристрастием устраиваешь? – как можно шутливее произнес Глеб, снова принимаясь за кашу.

– Нет, а что я такого смешного спросила? – Слезы на ее лице высохли, а в голосе появились железные нотки категоричности.

– Дуся! – наиграно грозно произнес Глеб. – Собрание было в поселке Шахтерский, закончилось в десять, пока я доехал, пока машину в гараж поставил, по морозу до своей любимой жены дотопал… А она мне сейчас вместо ласковых слов вопросы задает!

– Любимой, говоришь! Может, тогда в виде разнообразия ты начнешь, как и все нормальные мужья, вовремя с работы домой приходить, готовить вместе со мной ужин, играть с детьми, и… – Она посмотрела по сторонам. – И хотя бы в аквариуме воду поменяешь? А то мало того, что она коричневая, так уже и грязная, рыбок в этой мути совсем не видно. А к маме! Сколько раз ты мне обещал, что мы на выходные съездим к маме? Мне одной с детьми не справиться, одеть, раздеть… Савва стал тяжелый, и на руках его таскать по автобусам просто невозможно. Все, решено, в эти выходные едем в Угольки!

Глеб удивленно посмотрел на жену.

– И – никаких возражений. Я пошла спать, а ты за собой помой посуду, еду в холодильник убери и…

– Крупу разбери, – перебил ее Глеб, – полы помой, носки заштопай, ковры на улице выбей. Так я Золушкой стану, а ты – злой мачехой.

– Ой! – Она впервые за вечер улыбнулась и нежно хлопнула мужа ладошкой по лбу. – Еще работать не начал, а уже жертву из себя сделал. Лучше расскажи, что это за история с оленем по городу гуляет. Мне сегодня в учительской девчонки говорили, что какой-то суперсамец, дикарь, увел за собой триста самок, а теперь совхозные охотники хотят его застрелить и вернуть убежавших с ним оленей обратно в стадо.