Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны

– Лично я теряю больше из-за вашего разгильдяйства, вашей лени и безответственности! Из-за вашей совковости! – орал он, едва возникал какой-нибудь конфликт. – Я теряю сотни тысяч, вы лишь сотую часть этой суммы. Что заработали, то и получайте!

Только потом, спустя несколько месяцев работы, Щупляков догадался, что дело не в деньгах как таковых, а в почти маниакальном желании иметь над людьми неограниченную власть, получать удовольствие при виде того, как унижается перед тобой, парализованный страхом и безысходностью человек. В таких случаях Осевкин может даже сменить гнев на милость, пойти навстречу, чтобы выжать из человека все, что можно, и выбросить его за ворота. Особенно Осевкин распоясался после того, как скупил в городе все крупные магазины, торгующие продуктами, и стал давать продукты первой необходимости в долг работникам своего ФУКа. Вскоре больше половины из них задолжали ему по две, а то и три-четыре месячных зарплаты. А в планах Осевкина значилась в ближайшие год-два скупка всех «хрущеб» и двух детских садиков, чем он мог еще больше закрепостить людей, а в дальнейшем – и весь город. Вряд ли местная верхушка, как бы она и ни была зависима от Осевкина, согласилась бы с таким поворотом дела. И кое-кто не соглашался. И даже протестовал. Но прошло немного времени – и в тихом Угорске стали пропадать люди. И самым странным образом: вышел человек из дому то ли на работу, то ли еще по какому-нибудь делу – и не вернулся. И никто ничего не видел, ничего не слышал. Один пропал, другой, третий. И не какие-то там обыкновенные люди: слесаря, токаря и прочие, а довольно известные в городе личности: бывший депутат бывшего горсовета, а потом депутат городской думы, адвокат, начальник райотдела милиции, редактор местной газетенки, кто-то еще. Прошел слушок, что пропадают люди, которые или не воздержаны на язык, или открыто проявляют недовольство новыми порядками. И люди стали чураться друг друга, с подозрением воспринимать даже самые безобидные шутки и анекдоты, если в них чудился хотя бы намек на здешние обстоятельства.

Щупляков начала всей этой эволюции в сознании и поведении людей не застал, но атмосфера в городе и на комбинате продолжала оставаться напряженной, предгрозовой, и нужно было иметь слишком толстую кожу, чтобы не почувствовать этого. И он ее почувствовал, хотя и не сразу. И не только он, но и его жена. И как раз именно как жена приближенного к Осевкину человека, призванного охранять его имущество и защищать от всяких на него посягательств людей неимущих. Собственность священна – не им, Щупляковым, придумано. И не Осевкиным. Как священна и жизнь собственника. Чего не скажешь о всех прочих, кто может предъявить лишь собственные руки и голову. И вскоре сам Щупляков почувствовал, как он, помимо своей воли, втягивается в орбиту осевкинских отношений с людьми.

Но черт с ними, с людьми! Время такое, что надо думать прежде всего о себе, о своей семье. А люди – они сами виноваты в том, что дали обвести себя вокруг пальца всяким проходимцам, которым захотелось денег – много денег, а еще власти, но такой власти, которая бы гарантировала им сохранность и приумножение денег, гарантировала бы им неограниченную свободу тратить эти деньги по своему усмотрению, ни перед кем не отчитываясь, не беря никаких на себя обязательств ни перед этими людьми, ни перед государством.

Предварительный опрос охраны и рабочих показал, что никого из посторонних на комбинате не было в течение последней недели. Да и не могло быть, потому что с приходом на комбинат Щуплякова охрана была поставлена по всем правилам, разработанным еще во времена СССР для режимных объектов. Плюс видеокамеры по всей территории, передающие одна другой человека, попавшего в их поле зрения, откуда бы и куда бы он ни направлялся. Да, видеокамер не было во Втором корпусе, но ведь в него не попадешь, минуя охрану и наружное видеонаблюдение.

Не успел Щупляков опросить и половины тех, кто попал в его списки, как ему сообщили о точно таких же по содержанию надписях на гаражах у Гнилого оврага. То есть происшествие, которое можно было бы как-то локализовать в стенах комбината, выплеснулось наружу и стало достоянием всего города. Собственно говоря, Щуплякову от этого не стало ни жарко, ни холодно. Он даже почувствовал некоторое удовлетворение от всего этого хотя бы потому, что никакой симпатии к Осевину не испытывал. Однако антипатии антипатиями, а дело делом. Здесь можно даже поволынить, ссылаясь на трудности, на ограниченность своих возможностей и прочее. Олегу Михайловичу очень не хотелось предстать перед работниками комбината и жителями Угорска в роли полицейского, для которого буква закона превыше человеческих отношений, тем более что эта буква стоит на стороне Осевкина, хотя и бывшего бандита, но состоявшегося препринимателя, трогать которого нынешним властям нет никакого резона. Поверхностный анализ, основанный на степени высыхания краски, показал: черная надпись на стене корпуса появилась как минимум за два дня до того, как ее обнаружил сам Осевкин. Следовательно, ее или не замечали все это время или делали вид, что не заметили.

Далее. Сравнительные фотографии надписей на гаражах с надписью во Втором корпусе, полученные с помощью цифровой камеры, свидетельствовали, что они сделаны разными людьми. А на гаражах – так не менее чем тремя писаками. Что касается надписи во Втором корпусе, то было совершенно непонятно, как ее вообще умудрились сотворить, если иметь в виду двенадцатиметровую высоту стены, лишенной каких либо зацепок, и почти двухметровые буквы.

Ничего не объясняли и обнаруженные в подсобке две раздвижные лестницы и одна стремянка. Стремянка отпадала: даже если встать на самую верхнюю ступеньку, то и в этом случае, будь ты хоть каким эквилибристом, не получится то, что получилось. То же самое и с лестницами. Чтобы сделать такую надпись, нужно передвигать лестницу через каждый метр. То есть слезать, снова залезать и так далее. Правда, поскольку лестниц две, можно переходить с лестницы на лестницу, не спускаясь на пол, но тогда возникает вопрос: сколько же человек участвовало в этом преступлении? Конечно, писание с помощью баллончика упрощает дело, но время… И новый вопрос: сколько надо было потратить времени на все эту работу? И при этом быть уверенным, что никто из чужих не войдет. Да еще в полной темноте. Потому что включение света там, где ему не положено гореть, сразу же фиксировалось на пульте слежения. А места работы, которые вели все три бригады в свои смены, были удалены от стены с надписью на приличное расстояние и, следовательно, освещению не подлежали. Значит, фонарик. Но надпись сделана будто по линейке…