Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны

Этот вой вернул Осевкина к действительности.

Женщина – теперь Осевкин узнал ее: жена Сорокина, главный бухгалтер желищно-коммунальной службы города, – женщина эта наконец-то дозвонилась до скорой и теперь кричала, требуя, чтобы та ехала как можно скорее, иначе «вам там всем не поздоровится!».

Пожилой мужчина в соломенной шляпе, бинтовавший голову дяде Владе, оторвался от него и, с подозрением глянув на Осевкина, решительно направился в его сторону. При этом в его лице не было заметно ни почтения, ни страха.

Осевкин так и понял: именно в его сторону, а не туда, где лежит дочка мэра. И снова напрягся, понимая, однако, что сейчас не время и не место сводить счеты со своим обидчиком.

Мужчина подошел, кивнул Осевкину головой, постоял над телом девчонки, отошел к Сорокиной, спросил:

– Ну как?

– А что как? – вопросом на вопрос ответила женщина, с трудом поднимась на ноги. – Сами видите. – И добавила: – «Скорая» выехала.

– Надо будет милицию вызвать, – произнес мужчина. И поправился: – Полицию то есть.

– Ах! – произнесла женщина. – Вызывайте кого хотите! Хоть милицию, хоть полицию, хоть самого президента! – И пошла к «Волге», покачиваясь, будто пьяная, из стороны в сторону. Мужчина в шляпе присел возле мэра на корточки, что-то спросил. Мэр замолчал, опустил руки.

– Я вас перевяжу, – произнес мужчина. – «Скорую» уже вызвали…

Делать тут было нечего, но Осевкин никак не мог покинуть место катастрофы, его как магнитом тянуло к Сорокину. Более того, ему стало казаться, что и случившееся неделю назад, и то, что видели его глаза, как-то связаны между собой, и надо этот узел разрубить – разрубить раньше, чем появится полиция. Он шагнул к Сорокину, все так же обреченно стоявшему над лежащей девочкой, положил на его плечо руку.

Сорокин повернулся к нему, глаза их встретились – неподвижные Осевкина и тоскующие Сорокина.

– Так это ты написал против меня во Втором корпусе? – спросил он.

– Я, – ответил Сорокин. И в свою очередь, но с вызовом: – А что, неправда?

– Д-да к-кто т-ты т-такой? – прохрипел Осевкин, заикаясь от ненависти. – Ты, мразь, будешь меня учить, что правильно, а что нет? Т-ты… мужик!..

И Осевкин нанес ему короткий удар в челюсть.

Голова Сорокина дернулась, однако тот упал не сразу, а сделав несколько шагов к обочине, будто боялся упасть на труп дочки мэра, и только достигнув обочины, как-то неловко пошарил в воздухе рукой и рухнул на колени.

Осевкин, все более стервенея, подскочил, ударил его ногой в лицо и стал топтать, выкрикивая одно и то же:

– Убью, сука! Убью! Убью!

На помощь Сорокину кинулся Улыбышев, но на его пути встал телохранитель Осевкина и, выпятив квадратную челюсть, прошипел:

– Только шевельнись, мент, в землю вколочу.

Улыбышев, неожиданно крякнув, бросил свое тело вперед и врезался головой в живот охранника. Тот не устоял, и они оба упали, при этом Улыбышев оказался сверху, и теперь молотил охранника кулаками, но длилось это всего несколько мгновений: охранник пришел в себя, сбил Улыбышева ударом и вскочил на ноги, готовый «месить» его так же, как Осевкин все еще месит податливое тело Сорокина.

Но тут из-за машины метнулась тоненькая фигура Сережки Сорокина, и на затылок Осевкина обрушился удар бейсбольной биты. Осевкин дернулся, упал на колени. Второй удар по тому же месту – руки его подломились, и он рухнул лицом вниз. Правая нога его задергалась, пальцы рук заскребли землю, нога вытянулась, пальцы сжались да так и замерли, сжимая все, что сумели загрести.

К ним бежала, спотыкаясь, Нина Петровна, выкрикивая что-то однообразное, похожее на кудахтанье.

Охранник Осевкина в два прыжка подскочил к Сережке, готовому бить и бить в одно и то же место, отшвырнул его в сторону, подхватил Осевкина, желая поставить его на ноги, но тому явно было все равно – лежать или стоять, и охранник, беспомощно оглядевшись, понес тело своего хозяина в сторону от дороги, положил его на траву и теперь стоял и тупо смотрел на поверженного Осевкина, не зная, что делать дальше.

Улыбышев шевельнулся, покривился от боли в боку, сделал несколько осторожных глубоких вдохов – боль не проходила. И он остался лежать на спине и смотреть вверх, понимая, что от него уже ничего не зависит.

Над ним и над всеми прочими простиралось небо, такое голубое, такое глубокое, каким он его, казалось, видел впервые в жизни. По этому небу плыли на восток редкие пушистые облачка, похожие на барашков, пасущихся на голубых лугах.

И Алексей Дмитриевич, глядя на них, подумал со щемящей тоской:

– Боже, как мы измельчали. Как мы все ужасно измельчали.

Издалека, точно из преисподней, возвещая о конце света, нарастали истерические вопли «скорой».

Москва, 2010–2011 гг.