Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны

– Так вы что, собираетесь ехать? – спросил Николай Афанасьевич.

– Да, – ответила Светка. – Но чуть попозже. Мы с Пашкой решили приготовить обед… Правда, Паш?

Пашка, прежде чем ответить, опять вопросительно глянул на отца, но тот уже возился с трубкой, набивая ее табаком-самосадом. Тогда Пашка согласно кивнул головой и понес свою тарелку к рукомойнику, где стоял таз для мытья посуды. Светка последовала за ним.

– Паш, ты чего? Не хочешь, чтобы я оставалась? – шепотом спросила она, толкая Пашку в бок. – Если не хочешь, так я поеду. И провожать меня не надо. Вот. Подумаешь… И отойди! Я сама помою: не мужское это дело – посуду мыть.

Пашка стоял рядом, смотрел, как мелькают в мыльной воде загорелые Светкины руки, принимал от Светки посуду, вытирал ее вафельным полотенцем и ставил на полку. Он никак не мог решить, что для него лучше: чтобы Светка осталась или уехала. Ему сразу хотелось и того и другого. А более всего было жалко Светку, у которой, оказывается, такая жизнь, что и не позавидуешь. Как будто у него была лучше. А еще он боялся, что сюда приедет милиция, или бандиты, и постреляют всех, потому что у отца есть только одно ружье с оптическим прицелом, и он, конечно, будет отстреливаться, а ему, Пашке, отстреливаться нечем. А у бандитов могут быть и автоматы, и снайперки, и пулеметы – как в кино. И даже гранатометы. И тогда и он сам, и отец, и Светка, и Найда с Ратмиром, и Клюква – все погибнут.

И Пашка так отчетливо представил себе, как они все лежат возле крыльца… мертвые, вокруг ходят куры и квохчут, квохчут, потому что уже давно они снесли свои яйца, а их никто не берет. И от этого представления у Пашки на глазах выступили слезы, которые он вытер полотенцем, чтобы Светка их не заметила.

Лишь после обеда они собрались ехать.

Солнце давно перевалило за полдень. Было жарко, душно, зудели слепни и оводы, по двору бегали трясогузки, хватали мух, что-то клевали в траве. Куры и подросшие цыплята рылись в пыли, черно-огненный петух стоял на козлах для пилки дров и следил за своим пестрым семейством. Со стороны пруда доносилось гоготание гусей и кряканье уток. Низко над крышей лесничества то и дело пролетали то ли коршуны, то ли ястребы, и тогда петух начинал хлопать крыльями и квохтать по-петушиному, то есть хрипло и яростно. Стрекотали сороки, прыгая по частоколу, заглядывая во двор. На провода, оставшиеся между избой и столбом, время от времени садились ласточки и принимались щебетать о чем-то своем, затем срывались и стремительно взмывали вверх.

Пашка подкачивал колеса. Светка стояла рядом. Из окна, затянутого сеткой, слышался храп Николая Афанасьевича.

– Ну что, готово? – спросила Светка, вся какая-то грустная и вялая.

– Готово, – ответил Пашка в тон Светки, тоже грустно и как бы через силу.

– Ну что, поехали?

– Поехали, – согласился он.

Они вывели велосипеды за ограду, сели и покатили. Сперва лугом, на котором паслась привязанная к колу длинной веревкой Клюква, затем тропинка свернула в лес на старую просеку, заросшую молодым березняком и осинником, кое-где перегороженная упавшими деревьями, которые приходилось обходить. В лесу пахло грибами, смолой, мятой, было душно, жарко; деревья, защищая от палящих лучей солнца, не защищали от комаров, слепней, оводов и мошкары, которые, оставив свои укрытия под листьями и травинками, кинулись на Светку и Пашку с голодным зудением и жужжанием. Они вились и тянулись длинным хвостом за ребятами, не решаясь наброситься на них, обильно вымазанных настойкой из всяких трав и еще там чего-то, что известно лишь Николаю Афанасьевичу.

Через полчаса Светка и Пашка выехали на разбитую пустынную дорогу, ведущую к старым армейским казармам. Пашка ехал впереди, демонстрируя Светке свое умение ездить без рук, огибая колдобины с еще не высохшей водой, и даже задом наперед, пока не свалился в кювет под хохот своей подружки. И вообще на них ни с того ни с сего напало безудержное веселье, когда любое слово, жест, ловкое или, наоборот, неуклюжее движение вызывали взрыв почти истерического хохота – до слез, до икоты, и хохот этот разносился далеко по лесу, заставляя умолкать дятлов, долбящих мертвые деревья, слетать с дороги трясогузок и вызывать тревожные крики соек и сорок.

Вытерев рот бумажной салфеткой, пыхтя и отдуваясь, Андрей Сергеевич Чебаков выбрался из-за обеденного стола.

– Оставляю вас, Валерий Витальевич, на попечение моей благоверной, – произнес он, обращаясь к Валере, который тоже встал, отодвинув в сторону стул. Чебаков замахал руками: – Сидите, Валерий Витальевич, сидите! Это у меня все дела и дела, а вы пока отдыхайте. – И, повернувшись к жене, состроив умильную физиономию: – Розочка, лапочка, покажи Валерочке усадьбу, познакомь его с папой… Очень, между прочим, интересный для журналиста человек, – добавил он, снова обращаясь к Валере. – Много чего повидал, много чего знает из нашего прошлого. А я через часик-полтора вернусь, и мы продолжим с вами беседу на интересующую нас тему. И с людьми интересными я вас познакомлю. – И снова к жене: – Скажи Куркову, чтобы покатал гостя на катере. Одним словом, займи Валерия Витальевича в мое отсутствие.

– Ах, Андрюша, с огромным удовольствием! – воскликнула Розалия Борисовна, молитвенно сложив руки перед собой, будто перед нею стоял не муж, которого она поносила почем зря менее часа назад, а сам Иисус Христос. – Если, конечно, Валерий Витальевич не возражает! – добавила она, широко распахивая желто-зеленые, как у кошки, глаза, жирно обведенные тушью, высоко вздымая морщинистую грудь, в ложбинке которой мотался большой золотой крест на золотой же цепочке.

– Валерий Витальевич не возражает, – подхватил Валера, расшаркиваясь, хотя ему уже осточертело видеть и слышать эту молодящуюся бабу, не способную без ужимки произнести ни единого слова.

Андрей Сергеевич, напутствуемый женой, которая время от времени пыталась вызвать дочь из неведомого далека с помощью мобильного телефона, пошел к двери.

– Если увидишь этого оборванца Пашку, надери ему хорошенько задницу! – крикнула Розалия Борисовна ему вслед. – Ишь каторжане чертовы! Моду взяли к чужим девкам лепиться! – Затем, обращаясь к Валере, кокетливо повела обнаженными плечами и продолжила томным голосом: – Ах, Валерий Витальевич! Вы уж извините меня за грубое слово: ну никак не могу успокоиться, что моя дочь ночевала в лесничестве. Кто его знает, чем они там занимались. Ведь удрала, никому ничего не сказав. Даже не подумала о своей матери, каково ей переживать подобное. А у меня гипертония, голова раскалывается – и все из-за нее, все из-за нее.

Валера сочувственно покивал своей лохматой головой, так и не решив, что ему делать: то ли кинуться вслед за мэром, то ли продолжать корчить из себя светского повесу, то ли вернуться в город, в котором его наверняка ждет Аделаида.